Лекарство гудкова от рака

Андрей Владимирович, почему медицина, столь далеко продвинувшаяся в решении многих проблем, пока не может справиться с таким заболеванием, как рак?

— Бывает два типа болезней. Есть недуги, обусловленные тем, что в организме что-то сломалось или засорилось, например, сердечно-сосудистые заболевания. Что такое сердечнососудистая система? Это, в сущности, водопровод: трубы и насос. Трубы могут засориться, насос — сломаться. Значит, нужно поменять насос и прочистить трубы. И сердце будет продолжать работать.

Но есть болезни, вызванные альтернативными формами жизни. К ним относятся инфекции и рак. Рак — это наши собственные клетки, которые перестали вести себя адекватно. Онкозаболевание можно сравнить с социальными недугами, например, с преступностью. Мы не можем победить рак потому же, почему не можем искоренить преступность. Злоумышленники внешне мало чем отличаются от обычных людей, они похожи на нас, к тому же виртуозно умеют уклоняться от наказания. Ровно поэтому же мы не можем избавиться от тараканов, насекомых-вредителей, крыс и мышей. Так вот рак — живой, его появление в организме вызвано не поломкой какого-то органа, а возникновением альтернативной формы жизни, которая борется за существование, правдами и неправдами избегая уничтожения, изменяясь и приспосабливаясь к лечению.

Есть ли какие-то предпосылки к тому, что будет найдено средство от этой страшной болезни?

— Перспективы победы над раком есть, и они вполне реальные. Последние сорок лет наука училась понимать рак. Болезнь перестала быть чем-то мистическим, и это очень важно. Сегодня мы уже знаем, что она связана с серией генетических или эпигенетических изменений, приобретенных редкими соматическими клетками нашего организма, которые в совокупности меняют клеточный фенотип (т.е. совокупность признаков), делают клетку все более и более эгоистичной и все менее и менее послушной законам клеточного социума.

Поясните, пожалуйста, что такое эпигенетические изменения?

Но если кто-то проникнет без разрешения в спецхран и получит доступ к секретной информации, это и называется эпигенетическое событие — прочесть запретное, стать диссидентом. То есть вы приобретаете не мутацию, а возможность доступа к тем частям генома, которые в норме должны быть закрыты.

Рак — очень сложный фенотип, как и фенотип преступника. Нельзя стать убийцей, изменив в себе лишь одно свойство, одну черту характера. Должно поменяться мировоззрение, все жизненные ценности. Так же и в раковой клетке. Что характерно для всех людей, которые вступили на путь преступления? Их всех без исключения, таких непохожих, роднит одно — отсутствие внутреннего морального закона, оберегающего от неэтичных асоциальных поступков. Потеря совести. У каждой нормальной клетки есть механизм, который различает, хорошая она или плохая. Плохая клетка — эта, которая приобрела либо мутации, либо с ней произошли эпигенетические изменения, о которых я говорил. Тогда включается механизм, который измененную клетку наказывает. Либо ей навсегда запрещается делиться (в этом случае клетка становится сенесцентной, то есть преждевременно стареет), либо такая клетка включает программу самоубийства — апоптоз. А когда этот механизм сломан, плохие клетки вступают в борьбу за выживание. Возникает рак.

Что мешает восстановить механизм саморегуляции клеток?

— Рак — это живой организм, который активно избегает лечения, создавая новые устойчивые к лекарствам формы. К тому же, повторюсь, не бывает двух одинаковых раков. Каждое онкологическое заболевание абсолютно уникально. Поэтому невозможно предсказать, какая комбинация свойств будет у этой версии рака, стало быть, сложно выработать тактику индивидуального лечения. Впрочем, сегодня большие надежды связываются с personalized medicine, которая будет предлагать индивидуальное лечение каждого конкретного случая.

Вообще, способы, которыми сейчас лечат рак, направлены на то, чтобы не избавиться от него, а превратить его в хроническую контролируемую болезнь. Когда мы говорим о cancer survivors (переживших рак), мы имеем в виду людей, которые не исцелились совсем, а пройдя курс лечения (или несколько), продолжают жить с этим заболеванием и, если повезет, проживут еще долго. Например, моя мама. Тридцать два года назад у нее был диагностирован рак молочной железы. Затем были сложные и тяжелые периоды лечения, на фоне которого появился новый первичный рак груди, который дал метастазы в легкие. Ситуация казалась безнадежной. Но тактика российских врачей (вот уже 25 лет лечением руководит профессор М. Личиницер из Онкологического центра им. Н.Н. Блохина) оказалась удачной.

Сегодня большие надежды возлагаются на таргетную терапию…

— Ученые, как дети, склонны мечтать. Очень хочется объявить, что найдены все ахиллесовы пяты опухолевой клетки (т.е. мишени), что все готово к выпуску лекарства против найденных мишеней, будем диагностировать их и бить по ним. Последние 10 лет все новое, что разрабатывается в качестве препаратов против рака, — это препараты таргетной терапии. Излечили ли мы хоть один рак таргетной терапией радикально? Нет. Но стало ли возможно продлить жизнь больного? Да — до тех пор, пока в недрах погибающей опухоли не возникнет очередного мутантного варианта, устойчивого к лекарству. К сожалению, в большинстве случаев речь идет всего лишь о нескольких месяцах продления жизни. Но чтобы такие лекарства создать, требуются миллиарды долларов. Поэтому и продают их за непомерные деньги.

Тупик?

— Пока нет ни одного разрешенного к применению препарата, который бы позволил вылечить, в конце концов, эту болезнь. Но хорошим примером может быть борьба со СПИДом. Медицина эту относительно простую болезнь хоть и не до конца победила, но можно утверждать, что в цивилизованных странах СПИД под контролем. Против него эффективно работает коктейль лекарств, каждое из которых бьет по своей мишени. Мутация, которая позволяет вирусу уйти от одного таргетного препарата, возникает в одной вирусной частице на миллион. А вот чтобы уйти от двух таргетных ≪стрел≫, бьющих по двум мишеням, необходима комбинация из двух мутаций. Для этого нужно уже триллион вирусных частиц. А уж если коктейль состоит из трех таргетных лекарств, то чтобы уйти от него, должно быть такое количество вирусных частиц, какое вообще нереально. Вот почему эти коктейли дают такой хороший терапевтический эффект. Но раковая клетка — не вирус, а более изощренный механизм. В ней может быть столько комбинаций разных мишеней, и они так часто меняются, что задача диагностики исключительно сложна.

— Предшествующие знания в онкологии не могли помочь создать молекулу, которая сразу била бы по нескольким мишеням. И приди я с такой задачей в любой грантовый комитет, у меня не было бы никаких шансов получить финансирование. Там посчитали бы, что это сверхамбициозный и ничем не обоснованный проект. Подобным подходам грантовые комитеты выносят обвинительный вердикт — fi shing expedition (рыбалка). Грантовые заявки все больше напоминают бизнес-план, когда от ученого требуют надежный результат и конкретные сроки. Фактически современное финансирование науки поддерживает инженерные проекты дальнейшего изучения известного, а не проекты, направленные на открытие неизвестного. Слишком рискованные, креативные проекты не финансируются. А значит, рассчитывать можно только на людей типа Михаила Могутова, не боящихся, вопреки господствующим мнениям, поверить в идею и рискнуть своими деньгами. Особенность биологии как науки состоит в том, что в ней ученый-экспериментатор не только не понимает систему до конца, но и использует это недопонимание для того, чтобы система сама ему помогла. Если идея на первый взгляд кажется малообоснованной, сумасшедшей, не стоит с ходу ее отметать, потому что сегодняшнее знание несовершенно.

Есть ли какие-то еще способы победить рак?

— Я рассказал про первый способ. Бить одновременно по нескольким мишеням, как это делают наши кураксины.

Второй — выбрать универсальную мишень, которая есть в каждом без исключения случае рака, и бить по ней.

Есть такой белок MYC. Он закодирован в нашей ДНК и абсолютно необходим для пролиферации, т.е. деления, всех клеток. MYC называют онко-белком, потому что его перепроизводство в клетке ведет к опухолевой трансформации. Хотя MYC был открыт в самом начале 80-х годов, мы по-прежнему не понимаем, как он работает. Однако на основании блестящих генетических исследований лаборатории Жерарда Эванса (Gerard Evans) мы уверены, что если будет лекарство, которое блокирует MYC, то оно остановит развитие любого рака и при этом не убьет организм, хотя и заморозит процессы клеточного деления. Да, во время лечения станут тоньше стенки кишечника, кожа, остановится рост волос, упадет иммунитет. Но это обратимые изменения. А вот для большинства раковых клеток подавление MYC будет смертельным: они не могут выдержать долго без пролиферации.

Любопытно, что MYC как мишень не оказался в фокусе больших фармацевтических компаний…

Они страдают тем же пороком, что и грантовые комитеты: как правило, не поддерживают проектов до тех пор, пока не станет понятен механизм действия лекарства.

Теперь я перехожу к самому главному. Рак возникает из комбинации генетических и/или эпигенетических изменений. Комбинация — ключевое слово. Не бывает одного генетического изменения, которого бы хватило, чтобы превратить нормальную клетку в раковую. Для клетки мышей достаточно трех событий. Для клетки человека — 4–6. Это означает, что в каждый конкретный момент времени каждый из нас, даже если мы считаемся здоровыми, носит в себе миллионы клеток, которые уже получили одну-две-три мутации. И они-то и составляют популяцию высокого риска, из которой потом, после приобретения последних недостающих изменений, и возникает рак. Если мы научимся такие клетки распознавать и время от времени уничтожать, то не из чего будет раку возникнуть.

Так вот кураксины не провоцируют генетических изменений клетки. А значит, есть смысл их попробовать в качестве профилактических агентов.

И генетически предрасположенные, и отравленные канцерогеном мыши, начиная с трехмесячного возраста и до самой смерти, пили воду с растворенным в ней кураксином. В момент, когда от рака молочной железы умерла последняя мышь в контрольной группе, получавшей обычную воду, большинство мышей в группе, которая получала воду с кураксином, еще не имели опухолей, и половина из них умерли от старости, а не от рака. А те опухоли, которые возникли, были менее агрессивны, чем аналогичные опухоли в контрольной группе. То же самое можно было наблюдать и в случае отравленных канцерогеном мышей: в этой модели большинство раков задержалось в развитии, и частота их уменьшилась.

То есть возможна профилактика рака?

Уровень заболеваемости раком резко возрастает к старости. Онкология и возраст действительно взаимосвязаны?

— Что такое старение? Это возникновение системного, мягкого, хронического воспаления всего организма, скорее всего, связанное с накоплением сенесцентных клеток, которые и являются источником воспаления. В этом смысле старение и рак — близнецы и братья. Одно есть следствие другого. 70% мужчин, достигших 70-летнего возраста, имеют рак простаты. А 90-летние — 90%. Поразительно, что на ранних стадиях развития таких раков даже одно снятие воспаления приводит к тому, что болезнь уходит. Так, например, может исчезнуть рак желудка ранней стадии, когда удается избавиться от Helicobacter pylory с помощью антибиотиков.

Если раньше накопление сенесцентных клеток как причина старения было одной из многих теорий, то сейчас она начинает доминировать в геронтологии…

— Молекулы — прототипы будущих лекарств у нас уже есть. Мы доказали, что старческие клетки можно уничтожать, не трогая молодые, а значит, сама болезнь является поддающейся лечению. Это отправная точка. У нас есть препараты, которые отличают старую клетку от молодой, и в недалеком будущем можно ожидать их проверки на животных.

То, что наша программа борьбы со старением состоялась, — это в большой степени заслуга Михаила Могутова. Если бы не его смелость и доверие, то на момент создания этой компании получить деньги на такие исследования на биотехнологическом рынке было бы невозможно.

А похоже, риск был оправдан.

Почему клинические испытания своих препаратов вы проводите в России, а не в Америке?

— Для исследователя самое главное — скорость. Кстати, с этим обстоятельством отчасти связана массовая миграция ученых в Америку далеко не только из России, а и из более благополучных стран: в этой стране безусловный приоритет скорости во всем. Кроме процесса развития лекарств, быстрота которого в США сдерживается жесточайшими требованиями безопасности и надежности.

Вот и получается, что довести препарат до испытаний в России быстрее, а значит, быстрее можно получить ценнейшие сведения о том, как он себя поведет на больных. И хотя полученных по российским правилам сведений будет недостаточно, чтобы обеспечить одобрение лекарства в Америке, такие сведения позволят оптимально спланировать и эффективнее провести испытания по американским стандартам. В конечном итоге выиграют все.

На какой стадии сейчас находятся испытания препаратов?

— Первый кураксин (CBLC0137) проходит клинические испытания в России. Они ведутся в нескольких медицинских центрах, и их координирует профессор С. Тюляндин из Онкоцентра им. Блохина.

Первая фаза — это определение границ применимости препарата, характеристика его поведения в человеческом организме и переносимости. И хотя всегда есть надежда, что уже в первой фазе мы сможем помочь больному, все же главная задача — доказать, что препарат не вреден, и дойти до максимальных возможных доз.

Задача второй фазы — показать позитивный эффект на больных с определенным типом рака. Естественно, начать вторые фазы испытаний будет возможно, только когда мы убедимся, что в первой фазе дошли до таких доз кураксина, от которых можно ждать эффекта. На этой стадии мы начнем также испытывать предварительно опробованные в лаборатории комбинации кураксина с традиционными препаратами.

Как я уже говорил, сходная программа испытаний начнется в Америке, где все для этого готово. В России мы используем оральную форму кураксина, в Америке — инъекционную.

Получается, что у вас сегодня есть несколько групп препаратов, эффективных против рака?

Как удалось пройти бюрократические процедуры, связанные с клиническими испытаниями?

— Раз испытания идут, значит, как-то прошли. Главная проблема — избыточно забюрократизированная процедура получения формального разрешения на клинические испытания. Для примера: после того как Минздрав разрешил клинические испытания, на выдачу бумажки уходит 45 рабочих дней! И это — для препаратов от смертельной болезни.

В России больше медицинской бюрократии, чем на Западе?

— В США в 70-е годы была создана служба FDA — Food and Drug Administration. Это государственная организация-арбитр, которая осуществляет надзор общества за безопасностью и этическими стандартами того, что людям дается в качестве лекарств. Задача FDA заключается в том, чтобы развитие фармакологии шло в соответствии с самыми высокими стандартами этики и безопасности. Выполнять эту задачу и при этом не быть тормозом развития медицины — невозможно. Потому что все новое, что ты даешь пациенту, — всегда риск. По мнению FDA, такой риск легче принять, если человек смертельно болен и предложить ему особо нечего. Поскольку многие формы рака на запущенных стадиях практически неизлечимы, получить разрешение на апробирование даже весьма рискованных препаратов на таких больных легче. Но если какие-никакие средства уже есть — где поставить этическую планку приемлемого риска? Каждый раз в таком решении много субъективного. И сдвигается эта планка все выше и выше по мере появления новых лекарств и удорожания человеческой жизни. Могу привести пример.

В 50-е годы А. Сэбин создал вакцину от полиомиелита. Эта вакцина — живой, но ослабленный вирус, капелька, которая дается на язык новорожденному. Она спасла миллионы детей во всем мире от смерти и уродств. Вакцина считалась исключительно безопасной: лишь 1 ребенок из 750 тысяч вакцинированных заболевал полиомиелитом от самой вакцинации. Но в современном мире, в котором уже нет эпидемий полиомиелита, даже такой риск становится неприемлемым: массовая вакцинация от полиомиелита прекращена.

Немалую роль в судьбе даже очень хороших лекарств играют и особенности западной юридической системы: ведь если человек в Америке заболел от нового лекарства, он может представить судебные иски такого масштаба, что и производителям лекарств, и FDA мало не покажется.

Получается, что чем дороже становится человеческая жизнь, тем труднее создавать лекарства, чтобы ее спасти…

— В Америке прохождение через FDA — многолетний, тяжелейший, безумно дорогостоящий процесс. Я это знаю не понаслышке: в FDA за последний год я был шесть раз, потому что наши препараты проходят через это агентство. Сидят перед тобой 10–20 человек, каждый из них отвечает за свою область экспертизы. Ты готовишь им материалы, часто состоящие из десятков тысяч (!) страниц текста и данных. Они разделяют его на части по специальностям, изучают. Каждый имеет ученую степень и является экспертом в своей области. И каждый старается придумать, где и в чем твой препарат может быть опасным для человека. И чем более инновационный препарат, тем больше он вызывает страхов, тем тяжелее он будет проходить через FDA.

Особенно сложно проходят сито отбора лекарства для профилактики болезней. Потому что профилактика по определению применяется к здоровым людям. Экспериментировать на них, подвергать их даже малейшему риску считается неприемлемым. Именно поэтому большинство крупных фармакологических компаний не хотят даже разговаривать на тему профилактики болезней. Потому что сделать на этом реалистическую бизнес-модель невозможно.

Если, к примеру, мы захотим испытать кураксин как средство для профилактики рака, то в Америке это будет сложно и небыстро.

А в России?

— Пока не знаю. Будем стараться найти лучшие решения без нарушения этических принципов.

Когда появятся на рынке ваши препараты?

— Плюнем три раза через левое плечо и будем надеяться, что в 2016 году первый кураксин выйдет на медицинский рынок.

ВЕДУЩАЯ: В чем заключается секрет успеха в инновационном бизнесе? Наша программа — о людях, которых знают точный ответ на этот вопрос. Вместе с ними мы попытаемся вывести идеальную формулу бизнеса. Сегодня встретимся с человеком, который, пожалуй, как никто другой близок к ответу на вопрос, как вылечить рак. Он разрабатывает лекарства, механизм действия которых многие эксперты называют универсальным. Как это работает, и как на этом заработать, спросим у доктора биологических наук Андрея Гудкова

Андрей Гудков

КОРР.: Андрей Гудков, старший вице-президент Онкологического центра имени Розвелла Парка. 55 лет. Женат, имеет двоих детей. Своим главным достижением считает научную деятельность по созданию лекарств против рака.

ВЕДУЩАЯ: Андрей, ну вас просто категорически невозможно застать. То есть мы вот сейчас с вами встретились, вы через полчаса уже убегаете. Если не секрет, куда? И вы всегда живете в таком графике?

КОРР.: Вместе с российскими партнерами и инвесторами Андрей Гудков создает противораковые препараты нового поколения. Главное ноу-хау — активные вещества, способные, с одной стороны, усиливать действие химиотерапии, нанося удары точно по раковым клеткам, с другой, их можно назвать стимуляторами иммунитета, который срабатывает в момент появления опухоли в организме.

Лейсан ШАЙДУЛЛИНА, инвестиционный менеджер РОСНАНО: Участвуя в этом проекте, мы нашли все то, что мы считаем слагаемыми успеха. Это в первую очередь сильнейшая научная база. Научный руководитель проекта Андрей Гудков — человек, признанный мировой эксперт в области молекулярной биологии и смерти клетки. Сильнейшая научная команда, сильнейшая команда людей, которые будут развивать проект и доводить его до рынка.

КОРР.: Андрей Гудков сотрудничает с крупными научными центрами и параллельно развивает свой собственный фармацевтический бизнес в партнерстве с Михаилом Фонштейном.

Михаил ФОНШТЕЙН, генеральный директор Cleveland BioLabs: Мы начали компанию, в которой вначале работало 2 человека. А потом, сейчас это относительно небольшая компания, в ней работает около 60 человек в США. И у нас есть две молекулы, которые, нам кажется, вот-вот получат разрешение на использование в США.

КОРР.: Бизнес-партнеры считают, что могут предложить миру гораздо больше, чем два препарата. Но для этого необходимо время. Ведь на разработку одного лекарства уходит от 5 до 20 лет. Еще один фактор — деньги. В Штатах разработка новых молекул и создание лекарств — удовольствие дорогое. В России заниматься этим же делом пусть не быстрее, зато дешевле.

ВЕДУЩАЯ: По поводу состояния отечественной фармацевтики, наверно, не высказался в России только ленивый. Вы согласны с мнением, что все так беспросветно, и она лежит в руинах, или все-таки есть какой-то выход?

Андрей ГУДКОВ: Есть вполне нормальный лекарственный препарат, который производится в России в условиях, которые абсолютно соответствуют международным стандартам. В чем действительно есть проблема — это в той части фармакологической деятельности, которая имеет отношение к созданию новых лекарственных препаратов. Вот здесь действительно можно сказать что все в руинах. И раз наука находится в руинах, то откуда же пойдут разработки, и кто же будет кормить свою собственную промышленность своими новыми идеями. Не идеями даже — проростками новых лекарств.

КОРР.: Плачевное состояние науки как раз и стало главной причиной переезда Гудкова в Соединенные Штаты в 89-м году. До этого он работал в НИИ канцерогенеза. Это один из институтов Онкологического центра имени Блохина. Там Андрей запомнился не только своими научными успехами (он был одним из самых молодых докторов биологических наук Советского Союза), но и протестами против увольнений крупных ученых, которых руководство пыталось заменить партийными функционерами.

ВЕДУЩАЯ: Стать биологом вы хотели с детства, или это случайно получилось?

Андрей ГУДКОВ: Я с детства очень любил всякую гадость: там, всяких дождевых червей, тритонов, ящериц, насекомых разных. И весь дом был ими забит. Поэтому вроде как это говорило окружающим и мне, что я, наверно, люблю биологию. Но потом, когда я учился в школе номер 2, это была физико-математическая школа, то там считалось, что любые занятия, кроме физики и математики, — они для людей, которые, собственно, не уродились, так скажем. Я очень жалел, что я бездарный математик и физик, и что я вынужден идти в биологию.

ВЕДУЩАЯ: Вы уже давно и вполне успешно работаете в США. Почему решили вернуться в Россию?

Андрей ГУДКОВ: Культурного разрыва с Россией у меня нет, потому что, во-первых, мы работаем в значительной степени русской командой. Могу привести пример, что из 55 семей, которые мы перевезли 4,5 года назад из города Кливленд в город Баффало, когда мы поменяли место работы и моей лаборатории, и компании, наверно, 35, по крайней мере, это русские семьи.

КОРР.: Главным достоинством жизни в Соединенных Штатах Андрей Гудков считает возможность работать более продуктивно. При этом старается не терять связи с Россией и продолжает сотрудничать с НИИ канцерогенеза, где раньше работал.

Марианна ЯКУБОВСКАЯ, заведующая лабораторией химического канцерогенеза НИИ канцерогенеза: Он смог создать удивительный институт, где работает очень много наших выдающихся ученых. То есть ту атмосферу, в которой он работал здесь, он сумел перенести в Соединенные Штаты. Ну а то, что там система науки имеет несколько другую организацию, и по сути дела действительно можно сделать больше за счет того, что сегодня тебе нужен реактив, и завтра он по твоему заказу появляется у тебя на рабочем столе, — и это очень важно для ученого.

КОРР.: Сейчас Институт канцерогенеза проводит исследования противораковых лекарственных средств, созданных Гудковым. Если все стадии пройдут успешно, и лекарство докажет свою эффективность и безопасность, уже через несколько лет в России появится новый препарат, способный бороться с онкологическими болезнями.

ВЕДУЩАЯ: Главный вопрос нашей программы — ваша формула бизнеса.

Андрей ГУДКОВ: Когда ты работаешь с чем-то, и у тебя из-под рук выходит что-то, что может стать лекарством, — оно как ребенок. То есть в первые годы своего существования оно очень беспомощное, и если его отдать в руки чужие, то оно умрет. И поэтому, собственно, если и говорить про формулу бизнеса, нужно создать было бы такие условия, в которых эти проростки нового не зачахли и не превратились просто в засохшие воспоминания о возможном успехе, а чтобы они действительно доросли до того момента, когда они либо стали бы давать плоды, — и тогда, когда ты умрешь, они уже не умрут, их другие люди подхватят и будут нести.

ВЕДУЩАЯ: Такова формула бизнеса доктора биологических наук Андрея Гудкова. Теперь вы тоже в курсе. До встречи!

Источник: Россия 24, 22.12.2011

Андрей Гудков, cтарший вице-президент по фундаментальной науке, Roswell Park Cancer Institute

Андрей Гудков окончил МГУ в 1978 году. Работал в Российском онкологическом центре им. Н. Н. Блохина, где получил степень кандидата (экспериментальная онкология) и доктора (молекулярная биология) биологических наук. С 1990 г. проживает в США. Работал в университете Иллинойса в Чикаго, где инициировал широкомасштабную программу по исследованию генетического происхождения рака и созданию новых лекарств. С 2001 г. занимал должность руководителя отдела молекулярной генетики Кливлендской клиники.

• В 2003 г. открыл компанию Biolabs (NASDAQ: CBLI), выпускающую лекарства против рака и биозащитные препараты, основанные на его собственных изобретениях. В настоящее время проживает в г. Буффало, штат Нью-Йорк, занимает должность старшего вице-президента по фундаментальной науке Института исследований онкологических заболеваний Roswell Park. Опубликовал более 160 научных работ в области онкологии, вирусологии, молекулярной генетики и радиационной биологии. Обладатель американских и международных патентов. Поддерживает тесные научные связи с Россией: участвует в образовательных и научно-исследовательских программах ведущих российских научных учреждений, а также в ряде биотехнологических проектов.

• nikst's блог
• Войдите на сайт для отправки комментариев

Сегодня встретимся с человеком, который, пожалуй, как никто другой близок к ответу на вопрос, как вылечить рак. Он разрабатывает лекарства, механизм действия которых многие эксперты называют универсальным. Как это работает, и как на этом заработать, спросим у доктора биологических наук Андрея Гудкова.

Десятки не предназначенных для лечения онкологических заболеваний лекарств способны убивать раковые клетки — к такому выводу пришли ученые из Массачусетского технологического института и Гарварда, протестировав тысячи лекарственных соединений на сотнях раковых клеток. Исследователи проверили действие примерно 4518 лекарств на 578 человеческих раковых клеток и выяснили, что примерно 50 из этих лекарств имеют противоопухолевую активность. Эти препараты использовались для лечения диабета, воспалительных процессов, алкоголизма и даже артрита у собак.

Александр Мелерзанов, декан факультета биологической и медицинской физики МФТИ:

Перепрофилирование лекарственных средств — это актуальное направление в современной медицине. По сути это поиск новых показаний для известных лекарств, что гораздо дешевле, чем создание новых. Например, лекарство для коррекции уровня глюкозы в крови — метформин — исследуется как потенциальный геропротектор (средство, влияющее на продолжительность жизни).

Каждая опухоль состоит из множества различных мутирующих клеток и, соответственно, на некоторые штаммы клеток могут влиять лекарства, не предназначенные изначально для терапии при этой нозологии. Данные о составе опухоли получаются при помощи молекулярно-генетического исследования биопсийного материала с последующим анализом с помощью биоинформатики. Затем из библиотеки существующих лекарств находится вещество с доказанным влиянием именно на данную опухоль. Это один из подходов в персонализированной медицине — прецизионная онкология.

Таким образом, учитывая, что опухоль гетерогенна, вполне возможно, что на некоторые из них действуют различные лекарства. При этом необходимо отметить, что многие лекарства обладают широким спектром действия и не всегда только тем, которое мы от них ожидаем. Некоторые лекарства широкого спектра могут иметь воздействие на опухоль, однако значительно более слабое по сравнению с лекарствами, которые специально разработаны для терапии онкологических заболеваний. Возможно, они действуют мягче, но по факту они не обладают достаточным воздействием для полного уничтожения опухоли. А так как главная задача онколога — уничтожение опухоли, приходится, к сожалению, мириться с выраженными побочными эффектами действующих лекарств.

Есть три группы лекарств, которые обладают антираковыми свойствами. Первая — классические терапевтические препараты, которые обладают общим цитоксическим и цитостатическим эффектом, то есть травят все клетки организма, но раковые клетки в силу своих особенностей гибнут раньше. Эта группа химиотерапевтических препаратов разделяется на подгруппы в зависимости от способа действия: есть лекарства, которые повреждают ДНК или препятствуют синтезу нуклеотидов, есть лекарства, которые угнетают клеточную активность и препятствуют делению клеток, и др. Вторая группа — это лекарства целевой терапии. Они воздействуют на определенные клеточные механизмы, которые, в идеале, характерны только для раковых клеток и отсутствуют в здоровых. Среди таких механизмов можно назвать WNT-сигнальный каскад, который мы изучаем в моей лаборатории. Он активен в определенных раковых клетках и выключен в большинстве здоровых. Если лекарство целевым образом подавляет активность этого каскада, то мы убиваем WNT-зависимые раковые клетки. Третья группа препаратов — иммунотерапевтические, которые влияют на взаимодействие раковых клеток с иммунной системой, с тем, чтобы последняя эффективнее распознавала и уничтожала раковые клетки.

В целом нельзя утверждать, что у репозиционированных лекарств побочные эффекты меньше, чем у специализированных противораковых препаратов. Однако репозиционированные лекарства имеют ряд преимуществ. Их дозировки, побочные эффекты и сочетания с другими препаратами уже во многом известны. В этом смысле они на шаг впереди по сравнению с новыми веществами, которые разрабатываются конкретно против рака. Многие из этих новых веществ не станут лекарствами как раз потому, что будут обладать недопустимыми токсическими эффектами.

Если сравнивать, например, антибиотик против проказы клофазимин, который может применяться при лечении трижды негативного рака молочной железы, и целевой антираковый препарат вантиктумаб, нельзя сказать, что побочные эффекты клофазимина меньше.

Здесь нет общего правила. Мишенью для большинства лекарств выступают клеточные белки. У нас есть ограниченное количество конфигураций, в которые сворачивается белковая цепочка. Любая химическая структура, обладающая лекарственным свойством (фармакофор), которая связывается с белковой мишенью в нашем организме, с высокой вероятностью свяжется с некоторой другой белковой мишенью с подобной структурой в нашем же организме, то есть наступит побочный эффект. Не всегда этот побочный эффект вреден и ограничивает применение препарата. Иногда этот эффект положительный, и мы получаем дополнительную терапевтическую пользу: эта вторая белковая мишень может отсутствовать в здоровых клетках и присутствовать в раковых. Такая вероятность не равна нулю для любого фармакофора.

Марина Секачева, директор Института персонализированной медицины Сеченовского университета:

Сегодня у ученых появилась возможность работать с большими массивами данных, ставить серийные эксперименты. Это нашло свое отражение в обсуждаемой работе коллег. Многие лекарственные препараты обладают так называемыми побочными эффектами, то есть эффектами, которые связаны с их механизмом действия, но не были целью их изобретения. Классическим примером является виагра, которая изначально тестировалась как сердечно-сосудистое средство, а свое распространение получила по совсем другому показанию. Если говорить о противоопухолевой активности, здесь поле для расширения показаний еще больше. В развитии опухолевой клетки может быть изменен практически любой сигнальный путь и мишень. И именно этим интересна такая работа. Противоопухолевая активность неонкологических препаратов оказалась связана с новыми механизмами, которые еще мало изучены. Конечно, это путь для поиска новых препаратов с абсолютно отличным механизмом действия.