Как мне сказали что я больна раком


Прекрасно помню, как начались наши отношения. В один и тот же год мы с Ваней перевелись из разных школ в 40-й лицей. Ваня учился на класс старше меня. Как-то утром я ехала в школу на маршрутке. Мне оставалось проехать всего одну остановку. Но я решила выйти. До сих пор не понимаю, почему. Меня будто потянула какая-то неведомая сила. Я вышла, хотя на улице был сильный дождь. По дороге моя одноклассница шла рядом с Ваней. Я подбежала поздороваться, и подруга меня познакомила с Ваней.



Сперва я познакомилась с родителями Вани на его выпускном балу. Я его сопровождала по лестнице во время торжественной части. Такая смешная была, не выспалась. Всю ночь переживала о том, как мне быть, что говорить. Спала всего час. Потом Ваня меня представил родителям.

Мои родители ничего не знали про отношения с Ваней дольше, чем его. Мои знали, что есть парень какой-то, но не более. Как-то жена папы спросила, почему я грустна. Я ей все рассказала. Поплакали. А мама узнала позднее. Она узнала, что я встречаюсь с мальчиком, больным лейкозом, только после его первого выздоровления. Я просто не хотела, чтобы в мою личную жизнь кто-то вмешивался.


Даже сейчас, когда мы приходим в гости, Ваня оставляет ботинки в доме, а я — на улице, привилегия такая. Папа даже сказал, что поступила я университет благодаря Ване, то есть не своей головой, а Ваниной. Ну что за несправедливость?

Помню день, когда Ваня впервые почувствовал себя плохо. У него пошла кровь из носа. Я раньше страдала такой же проблемой, поэтому отправила его в больницу. Ему стали делать прижигания в носу, но кровь продолжала течь. Тогда все родственники настояли: нужно сделать обследование. После изнурительных походов по больницам он как-то сказал мне, что все серьезно, он болен раком. Я осознала, что у Вани лейкоз, только когда он сказал мне в лицо, уже после выздоровления, что малокровие – это был рак крови, а не просто какая-то легкая болезнь. И мы ее пережили.


Помню, что первое лечение прошло успешно, мы вернулись к прежней беззаботной жизни. Все было просто отлично: отдыхали в Питере, проводили время вместе. Казалось, что все позади. Хорошо помню и тот день, 7 апреля, когда мы узнали, что у Вани рецидив. Мурашки бегут по телу, когда вспоминаю. Просто было страшно и жутко.

Ване снова стали делать процедуры. После каждого блока ему становилось то хуже, то легче. Температура то поднималась, то опускалась. Сейчас, например, у него болит шея, очень сильно. Но он мне долго не говорил, потому что Ваня никогда не говорит о своих болях и страданиях. Он болен, а ведь ему нельзя молчать. Я его постоянно за это ругаю, ведь он никогда не говорит, если ему что-то нужно, не жалуется, даже если ему очень больно. Я его постоянно за это отчитываю.




Когда мы находимся вместе в больнице, то нет ощущения, что что-то идет не так. Мы не обращаем внимания на медсестер, которые вечно меняют какие-то скляночки, проверяют состояние Вани. Нет ощущения тревоги. Если бы Ваня был человеком, который воспринимал болезнь как наказание, то было бы тяжело. Ваня не такой.



Сейчас мы с ним часто говорим о будущем. Я очень хочу, чтобы Ваню выписали. Мне, например, не хочется жить с родителями до 30 лет. Мне хочется переехать на съемную квартиру, жить вместе с Ваней. Этим летом мы хотели поехать на клубнику, чтобы денег заработать. Не вышло. Есть желание съездить в Финляндию, погулять там. Но это пока не главное.

Сейчас главное — это то, что Ване предстоит пересадка костного мозга. В Германии ищут донора. Хорошо, что все анализы сданы и врачи теперь точно знают, кто нужен Ване. Могут позвонить в любой момент и попросить переехать в Санкт-Петербург. Ждем, надеемся, снова ждем.

Мне звонят люди каждый день, присылают средства. Деньги на лечение приходят из Европы, Финляндии, Германии, Санкт-Петербурга и Петрозаводска. Деньги идут, но их все равно не хватает, поэтому при первом звонке из Германии не уехать.



Мне не нравится, что стереотипы о том, что рак неизлечим, укоренились в сознании общества, поэтому я борюсь с ними, но мне все же тяжело. Особенно тяжело, когда в группе поддержки со сбора средств появляются сообщения о том, что мы шарлатаны. Или кучу сожалений в сообщения пишут. Да, кошмар, да, ужас, да, не дай Бог такого каждому. Но зачем думать об этом, что же делать тогда нашим семьям, если все вокруг лишь причитают?

Сейчас у Вани из друзей лишь один друг остался, второй — в армии. Ему тяжело без ребят. У меня подруги также куда-то пропали. Обидно, но я все понимаю, у каждого своя жизнь. Ну кому нужна подруга со своим большим ребенком Ваней? Но, надеюсь, скоро мы будем общаться с друзьями, как и прежде.


Я знаю, что в болезнях Вани можно найти свои плюсы, как бы абсурдно это ни звучало. В прошлой болезни мы их много нашли – мы могли видеться, когда хотим и сколько хотим. 2013 год был самым замечательным, так как мы виделись целый день. Хочу, чтобы эта болезнь прошла скорее. Совсем. Чтобы больше никогда. Чтобы без грусти. Навсегда.

Я виделась с людьми, пережившими эту болезнь. Например, одна женщина живет сейчас нормальной жизнью, много путешествует, хорошо выглядит. А прошло всего три года. Для себя я поняла, что если мы все своевременно сделаем и Ваня будет соблюдать процедуры, то все получится. Мы в это верим — и это главное.

Больше чем 8-мь лет назад, 1-го апреля 2010 года мне сказали, что у меня рак. Мне не сказал врач диагноз, а диагноз я прочитала в карте, которую мне дали в руки и отправили согласовывать со страховой будут ли они оплачивать первично обследование. И я отлично помню, как я стояла на лестничном пролете читала "С-r левой молочной железы" и думала о том, что я не знаю, что я должна чувствовать. Мне не было страшно, не было больно, мне было никак и основное, что у меня было - это шок от неизвестности. Надо отдать должное моей тогдашней страховой до обеда на руках у меня были рентген, УЗИ МЖ и ОМТ, КТ и взята биопсия. Что это было все и зачем я не понимала, потому что онколог был так ужасно занят, что не нашел 5-ти минут, чтобы рассказать, что это, что будет делаться, зачем и что далее следует. Время на то, чтобы рассказать, что я доходилась до большой опухоли и пряталась в подвале он нашел, хотя я сразу сказала, что была перед ним ранее у маммолога с этой же опухолью и она мне сказала, что не видит ничего подозрительного и даже не предлагала ее наблюдать. И вот меня отправили на неделю ждать результат гистологии без малейшей информации. Я в тот же день поговорила с другом-хирургом, который больше делал упор на то, что много ошибочных диагнозов и надо ждать гистологию и потом ее еще раз проверить.
Ту неделю я была в таком подвешнном состоянии, между "до" и "после" - в абсолюном неведеньи. Я умудрилась вообще ничего путного не найти в интернете, чтобы хоть как-то напоминало наши нынешние онкобудни и фейсбук тогда еще не был развит :) У меня не было ни одного примера из жизни человека, который прошел онкологическое лечение в прошлом и был жив. Мой папа умер от рака за пять лет до того, так и не начав лечение. Знакомые подкидывали мне каких-то персонажей с альтернативными методами, но никто не сказал - "ааа, я знаю человека, который прошел ХТ", я не вспомнила ни одного персонажа фильма, который лечился и выжил, ни одной книжки. Уже позже, когда я уже адаптировалась, смирилась, после кучи ошибок врачей проходила химию, один знакомый сказал - "ааа, РМЖ фигня, полечишься и забудешь, у моей сестры было", и один друг рассказал о Лэнсе Армстронге и его замечательной книжке "О велоспорте и не только" - но тогда это было уже не так актуально.

Когда я прошла свои круги и набила свои шишки я сделала "онкобудни", что бы хоть кому-то чуть-чуть сократить период шока и неизвестности, потому что лично мне было крайне сложно перейти из лагеря здоровых людей в лагерь тех, кто день изо дня узнает как делаются те или иные обследования или процедуры и учится жить с кучей побочек от разных видов лечения
Сейчас за 8-мь лет мне кажется, что ситуация немножко изменилась и теперь больше и открыто говорят о раке, о том, что после рака люди живт дальше. У меня огромное количество знакомых, кто прошел лечение. С большей частью я понакомилась здесь или в аналогичных группах, но не только - из моих знакомых еще из периода "до" несколько человек заболели и прошли лечение, увы не все успешно, на работах, где я работала после лечения я узнала людей, которые пролечились и живут. Появились фильмы, которые не так однозначно трактуют - "рак = смерть", и книги, и блоги, и влоги.
И вот хочу спросить у новых - это мне кажется, потому что теперь я под другим углом смотрю или все таки теперь проще и легче найти информацию? Вы что-то знали о лечении рака до того, как вам поставили диагноз?

Вот, кстати, старое видео со мной на эту же тему, которое писали для ОнкоПортала

Из-за рака тебя бросают родные и друзья. Как найти силы жить?

Фото: Plainpicture RM / aurelia frey / Diomedia

Карточный домик

— Это был шок: я ведь думала, что у меня какая-то незначительная фигня, отрежут — и дальше пойду прыгать по своим делам, — рассказывает Марина. — Позвонила маме. Она тут же начала звонить моей младшей сестре и рыдать, что я вот-вот умру и кому нужен мой ребенок!

На время болезни Марины ее девятилетний сын Иван переехал к бабушке с дедушкой. Когда бабушка с теткой эмоционально обсуждали, кому теперь достанется квартира и машина дочери и кто будет воспитывать ее сына, Иван был в соседней комнате и все слышал. Он пошел на кухню. Нашел аптечку с лекарствами и. Скорая успела вовремя.

— Представляете мое состояние, — пытается передать ощущения Марина. — Я лежу в реанимации с отрезанной грудью, сына в это время спасают в реанимации другой больницы. Когда озвучивают онкологический диагноз — твой привычный мир рушится. А тут вдобавок я узнала про сына. Только вчера я держала его за руку, а сегодня он едва не умер. Было ощущение, что все, что до этого я делала и создавала, рухнуло как карточный домик.

За те недели, что Марина провела в больнице, младшая сестра так к ней и не пришла. А мама навестила всего один раз. Да и то — подписать документы о согласии на перевод сына в психдиспансер — стандартная процедура после попытки суицида. Во время визита мать долго уговаривала дочь вызвать нотариуса, чтобы написать завещание, а заодно назначить опекуна Ивану. С мужем Марина была в разводе, и родственники боялись, что после ее смерти экс-супруг отсудит имущество.

— Меня даже не спрашивали, хочу ли я жить, какие перспективы в лечении. Вся семья меня дружно закапывала, — вспоминает Марина. — Хорошо, что место на кладбище не купили. Единственное желание у меня тогда было — заснуть и не проснуться.

За две больничных недели она похудела на 16 килограммов. Спала по три часа в сутки. Снотворное никакое не помогало.

— Меня тогда только психотерапевты спасли, — утверждает Марина. — Врач приходила ко мне утром, в обед, вечером. А я по любому поводу реву без остановки. И не просто реву — слезы были такие, что не могла дышать от плача. Меня учили простейшим техникам — как пережить все эти эмоции, как восстанавливаться, как использовать аутогенную тренировку и дыхательную гимнастику, чтобы не было приступов удушья. Я выжила только потому, что почувствовала: есть люди, которым на меня не наплевать.


Фото: Астапкович Владимир / ТАСС

Все равно обречен

В докладе доктора медицинских наук, старшего сотрудника федерального института психиатрии имени В.П. Сербского Евгении Панченко сказано, что в России среди онкологических больных суициды составляют около пяти процентов. В мыслях о самоубийстве врачу-психотерапевту признаются 80 процентов больных раком.

Впрочем, с той поры мало что изменилось. Суициды в онкологии — по-прежнему табуированная тема. В 2015 году в прессу попали сведения о том, что в Москве в январе-феврале добровольно ушли из жизни сразу 11 раковых больных. Цифра всех шокировала. Роспотребнадзор выпустил памятку о том, как в прессе следует правильно освещать тему самоубийств. Об онкологических суицидах снова перестали говорить.

Правда, в том же 2015 году Минздрав в лице главного российского психиатра Зураба Кекелидзе пообещал проработать концепцию постоянной психиатрической помощи онкобольным. Предполагалось, что каждый онкопациент будет направляться на беседу с психотерапевтом и психологом, которые смогут оценить его состояние и тем самым предотвратить непоправимое.

Добби — свободен!

Недавно к врачу-психотерапевту в Бахрушинскую больницу обратилась очередная пациентка. Есть такой штамп — успешная молодая женщина. Ольга Миронова (по просьбе героини имя изменено) полностью подходит под это определение. Слегка за тридцать. Очень элегантная и ухоженная. Точеная фигура. Улыбчивая. Встретишь на улице — никогда не подумаешь, что она уже восемь лет сражается с раком груди. Диагноз поставили, когда сыну Ольги только исполнился год. Она тогда работала экономистом. Из-за болезни о карьере пришлось забыть. Семью обеспечивает муж — топ-менеджер крупной компании.


Фото: Eric Gaillard / Reuters

Когда Ольга выписалась из больницы она не то, чтобы забыла те слова. Просто радовалась, что осталась в мире живых, что снова каждое утро может обнимать сына. Поэтому старалась о плохом не вспоминать. Но не получалось. Муж сначала злился, что она все улыбается и улыбается. А по вечерам полюбил обстоятельно рассказывать ей о своем знакомстве с прекрасной утонченной дамой. Дама очень сочувствует самоотверженному подвигу, который он совершает, живя с онкобольной женой.

— Эти пытки продолжались почти два года, — продолжает Ольга. — Было невыносимо, потому что непонятно, в каком настроении он вечером будет. Он был то внимательный и заботливый, то — злой. Когда я смотрела на часы и видела, что он вот-вот появится, у меня начиналась паническая атака. Не могла дышать, как будто кто-то тисками сдавливал шею. Я ему даже сказала: у меня ощущение, что ты методично меня доводишь до самоубийства. И выхода я не видела. Разводиться? А жить на что? Да и сын тянулся к отцу.

Осложнялось все тем, что для родственников и друзей семья Ольги была идеальной и любящей. Знакомые вслух восхищались тем, как их сплотила беда.

— В психотерапию я не верила, но стала ходить на групповые сеансы, — рассказывает Миронова. — Там собираются люди с совершенно разными проблемами. Их объединяет одно — онкологический диагноз. Вроде мы ничего особенного не делаем — разговариваем, разговариваем. Врач — дирижирует. И сами не замечаем, как происходит важное: из нас выходит все то плохое, что годами накапливалось и сжималось в пружинку, и появляются силы идти дальше. И на мир смотришь уже по-новому.

Когда муж заметил, что Ольга уже не плачет во время его нравоучительных пассажей, спокойна и снова начала улыбаться, был неприятно удивлен. Попробовал зайти с другого бока и напомнить, что без него она с сыном пропадет. Да и вообще, кому нужна она такая — неполноценная?

Средняя стоимость психотерапевтического сеанса — 4-5 тысяч. И не факт, что с врачом удастся поймать одну волну. Учитывая, что многие вынуждены самостоятельно покупать онколекарства, так как с госзакупками случаются перебои, позволить себе это смогут единицы.


Фото: Кирилл Каллиников / РИА Новости

— Помню свою депрессию, помню, как уходила почва из под ног, — подводит итог Ольга. — На душе чернота. И действительно хотелось что-то сделать с собой, а я ведь верующая. Мне помогли. У других — выхода не будет?

Оксана Чвилева: Нет, но некоторые пациенты высказывают такие мысли. Конечно, если врач слышит, что человек говорит про это, нас срочно вызывают. Потому что это — серьезно. У нас в стационаре недавно на лечении находилась женщина с раком груди. Первоначально ей ставили легкую стадию, но дополнительное обследование показало, что ситуация очень тяжелая — гораздо хуже, чем предполагалось. После того, как ей об этом сообщили, она решила, что уже конец, лечиться бесполезно.

На самом деле низкий уровень информированности о раке, о том, какие возможности лечения и перспективы есть у больных, иногда поражает. У меня было несколько пациентов, которые рассказывали, что когда только узнали диагноз, сразу пошли в ритуальные услуги. Одну такую пациентку ко мне привез муж. Она сначала даже никому не сказала о болезни. Родственники случайно обнаружили бланк с анализами и настояли, что нужно в больницу, а не на кладбище.

Всем пациентам, у которых диагностирован рак, нужна помощь психолога?

Не обязательно. У кого-то достаточно собственных сил, чтобы адаптироваться. Но многим не хватает личных ресурсов, и тогда нужна профессиональная помощь. Когда человек находится в состоянии аффекта, в очень сильном стрессовом состоянии, достучаться до него не всегда получается. Чаще всего нарушается сон, присутствует постоянная тревога и страх, он сложно воспринимает информацию и элементарно не понимает того, что пытаются донести до него врачи. Это усложняет процесс коммуникации пациента и онколога. Больной может многократно задавать одни и те же вопросы, ничего не может запомнить. Психотерапевт, назначая необходимую фармакотерапию для коррекции психических расстройств, помогает стабилизировать эмоциональное состояние пациента. И тогда становится возможной продуктивная работа пациента с врачами, и восприимчивость к лечению основного заболевания повышается.


Чвилева Оксана Викторовна - заведующая отделением психотерапии ГБУ имени братьев Бахрушиных

Тяжелых и неизлечимых заболеваний много. Почему именно онкобольные попадают в группу риска по суицидам?


Фото: Сергей Красноухов / ТАСС

Работа традиционного и онкопсихотерапевта отличается?

В работе с разными группами пациентов есть свои особенности, конечно. Мы учитываем, на какой стадии лечения находится пациент, какое лечение по основному онкологическому диагнозу он принимает. Например, есть препараты, которые не рекомендуется назначать во время химиотерапии или гормонотерапии, есть нежелательные сочетания лекарств. И наоборот — есть препараты выбора в данной ситуации. Мы все это должны иметь в виду, учитывать возможные побочные эффекты.

То есть врач из традиционного психдиспансера, если к нему обратится онкопациент с депрессией, не справится?

Важно, чтобы психологическую помощь можно было получить по полису ОМС. И чтобы она была в структуре онкологической службы, где человек проходит лечение и постоянно наблюдается. То есть чтобы пациенту не надо было за этим куда-то идти, ехать на другой конец города, в специализированные учреждения, которые стигматизированы обществом.

Лечение онкологического заболевания многоступенчатое, пациент сталкивается с разными врачами, его передают из рук в руки, поэтому человеку важно, чтобы был хотя бы один специалист, который знает полностью его историю, сопровождает и поддерживает его на всех этапах лечения. И даже после терапии, на этапе регулярных обследований.


Фото: Shaun Best / Reuters

Допустим, пациенту врачи уже сказали, что перспектив остаться в живых у него нет. Не делаете ли вы хуже, когда будоражите его, стимулируя в нем какую-то надежду?

А по поводу того, когда уже пора сдаваться, вот одна история: в этом году в ноябре на последнем Всероссийском съезде онкопсихологов в Москве выступала жена писателя, у которого был диагностирован рак гортани. Врачи сказали, что перспективы не очень хорошие, и надежд мало. Но они боролись, проходили необходимое лечение. Жена как могла его поддерживала, не давала опустить руки. Сил выходить из дома у него не было, поэтому музыкальные и литературные вечера, танцы жена организовывала дома. Она предложила сделать подборку его стихов и выпустить книгу, что вдохновило ее мужа, они это осуществили. Вскоре они продолжили лечение в Израиле. В октябре этого года его врач-онколог сообщил, что терапия окончена, рака у него больше нет.

Обращаются ли к вам за помощью родственники пациентов?

Часто ли близкие предают? И почему?

Тут о частоте не скажешь. Если я назову какую-то цифру — она будет означать только то, сколько таких историй попадается мне. И на вопрос, почему это происходит, не смогу ответить. Взять, например, две семьи. На первый взгляд события, поступки там могут быть одинаковыми, но вызваны они совершенно разными вещами. Было бы заманчиво выдать всем памятку, где подробно расписано, почему в жизни такое случается, а заодно — инструкцию, как себя вести, чтобы быть счастливым. Если бы все можно было упростить, наша работа не была бы такой долгой и сложной. У каждого есть мотивы и причины того или иного поведения. И у каждого есть свои возможности изменить что-то и поменять траекторию своей жизни.


Городская клиническая больница имени братьев Бахрушиных

Главный миф, что рак – это полный жизненный крах

Виктор Делеви, медицинский психолог Самарского областного клинического онкологического диспансера

Человек, заболевший раком, так или иначе переживает экзистенциальный кризис. Привычная для человека жизнь рушится, а как жить дальше, он не знает; часто возникает страх будущего, ощущение жизненного тупика, обреченности.

Да, рак – это тяжелое и опасное заболевание. Но особенность этой болезни в том, что вокруг нее существует много мистики и мифологии. И основной миф – что это полный жизненный крах. Поэтому, когда человеку говорят, что у него или у его близкого рак, то по умолчанию это воспринимается как конец.

Но это далеко не так! Есть статистика, которая говорит о большом количестве успешных исходов лечения рака.

(Здесь и далее цитаты с форумов для онкобольных)

Но стадию отчаяния в большей или меньшей степени проходят все, просто не все это осознают. У каждого из нас есть страх смерти. У больного раком он становится близким, осязаемым. И дело не в том, чтобы перебороть страх, а в том, чтобы понять его причину, войти с ним с диалог – тогда он становится осознанным, с ним можно работать; перестает пугать то, что пугало раньше.


Задача онкопсихолога – создать человеку возможность найти в себе ресурсы, которые помогут ему искать новые возможности для эффективной жизни. Возможности, которые раньше были ему неизвестны или непонятны.

Вот пример из клинической практики. Молодая женщина, тяжелая форма рака. Есть реальная возможность благоприятного исхода операции, но понятно, что в дальнейшем предстоит пожизненная инвалидность. Кроме того, на фоне болезни у нее произошел и крах личных отношений.

Хорошо зная те ограничения, которые неизбежны после операции, она от нее отказалась. Основной мотив – жизнь потеряла смысл, поэтому так жить она не хочет и не будет. Здесь первой задачей психолога было, образно говоря, удержать человека на краю (а любой намек на суицид требует пристального внимания).

В результате кропотливой работы удалось получить ее согласие на операцию. Операция прошла удачно, но и после нее пациентка была в крайне подавленном состоянии, говорила мало и в основном – о бессмысленности дальнейшей жизни.

Дальше в психологической реабилитации акцент был сделан на ее системе ценностей и жизненных смыслах, а также на собственной идентичности.

Как бы изменилась жизненная роль: вместо человека обреченного стал появляться человек, все больше верящий в свои возможности. Это стало стартовой точкой для осмысления и освоения все новых перспектив. То есть – возвращения к жизни. И теперь, общаясь с ней, вы можете видеть активную, целеустремленную молодую женщину.


Особая психологическая ситуация складывается в семьях, где существует проблема онкологического заболевания. Работа с родственниками больного – это очень важная и трудная история, они сами нуждаются в психологической помощи. Причем эта помощь необходима на любом этапе и при любом исходе болезни их близкого человека.

Во время болезни близкого от родственников требуется много психологических ресурсов для помощи больному. В случае трагического исхода у родственников возникает не только чувство потери, но и чувство вины. Надо помочь им выжить и обрести стабильность.


Пациентка сказала: А жизнь-то у меня была не такая плохая!


Пациента сопровождает множество страхов. Онкологическое заболевание очень мифологизировано, и человек боится даже не болезни, а мифов, связанных с ней.

Но боязнь – это нормальная реакция. Страх нас оберегает, но его нужно хотя бы проговорить. Мы объясняем, что и стадия маленькая, и прогнозы хорошие, и медицина на высоком уровне.

Поэтому и слезы во время нашего общения тоже могут быть нужны, потому что если у человека существует запрет на проявление внутренних эмоций, то все равно когда-то нужно дать им выход.


Пациент понял: лучше жить так, чем не жить совсем

Галина Ткаченко, медицинский психолог Российского онкологического центра им. Н.Н. Блохина, канд. психол. наук

Онкопсихология в нашей стране достаточно молодое направление. Одним из основателей в России, как мне кажется, является Гнездилов Андрей Владимирович.

Сначала к нам в больницах относились с непониманием: для врачей, которые привыкли лечить лекарствами, лечить словом было странно. В то время даже было не принято говорить о диагнозах. И сперва мы учились в основном на клинических работах зарубежных психиатров и первый опыт перенимали от них. Только спустя какое-то время врачи начали видеть результат нашей работы, и сейчас онкопсихологи очень востребованы.


Например, несколько лет назад ко мне в кабинет постучался пациент – дедушка лет семидесяти. Сказал, что его сосед после операции лежит замкнутый и угрюмый и все время прячет под подушку какие-то лекарства. Оказалось, что после операции он стал инвалидом, упал духом. Этому пациенту было около 40 лет. Жена, двое маленьких детей.

Именно он был основным добытчиком в семье, принимал важные решения. Случившееся буквально парализовало его волю. Медикаментозное лечение, назначенное психиатром, не избавило его от страданий и унижения, которые он испытывал. Он не хотел жить, отказывался от дальнейшего лечения.

Мы с ним долго беседовали о том, что он и сейчас, пока восстанавливается, уже может посильно помогать семье. Через какое-то время этот пациент сам нашел меня и сказал, что понял: лучше жить так, чем не жить совсем.

Этот случай – пример того, как работают онкопсихологи, как помогают пациентам преодолеть психологическую травму, связанную с болезнью, как стараются найти у человека мотивацию к жизни, внутренние резервы в сложной ситуации.

У пациента должны быть планы на жизнь – это снижает стресс

Наверное, больше всего меня волнуют звонки родителей, у которых болеют дети, и беспомощных стариков по вопросам медицинской поддержки. Тяжело, когда нет помощи в обычных вещах.


Я веду и очное консультирование, и на телефонной линии. Конечно, когда есть контакт глаза в глаза, то появляется и уверенность, что помощь более эффективна, но в любом случае главное – дать понять, что человек не один.

И у пациента обязательно должны быть планы, пусть и краткосрочные – на год-два-три. Мы даже говорим о том, что один из выходов из кризиса – планирование, например, своего путешествия. У человека не будет неопределенности в жизни. Это снижает стресс.


Быть рядом – это слушать, слышать, поддержать человека словом. В глубине души каждый хочет, чтобы его пожалели. Иногда человек находится в таком шоковом состоянии и растерянности, что я не слышу в его голосе вообще никакой энергии, пациент не принимает болезнь. До этой стадии принятия доходят не все, а ведь нужно еще и найти в себе силы для борьбы.

Читайте также: