Как в хосписах умирают больные раком

Kiss me , I" m diying !!
Вообще, Хоспис ( от англ . ”House of peace” – дом мира). Неплохое место для меня. Впрочем. не стоит отчаиваться. Все не так уж и плохо. Нереальность того . что завтра кто-то не умрет равна 0.Собственно как и попытки ее избежать…Она была молода, красива. У нее была работа, семья, любовь. Но это ничего не стоит по сравнению с тем, где она сейчас. Променять движение на бездействие сможет лишь самый сильный человек. Эти слова принадлежат моей подруге. Она очень достойно прожила свою жизнь, для т ого. чтобы уйти. хотя … Нет ничего приятнее осуществления своей мечты. Она искала всю жизнь. Всю жизнь она искала жизнь .И наконец нашла ее в мире. В мире любви и радости, там, куда при всем желании не попадают гении. Там , где нет места людским эмоция.
Входя туда, человек забывает все. Это царство мертвых на Земле. Но об этом позже. Здесь никто никогда не спрашивает диагноз. А улыбчивый врач, заходя в палату, никогда не справляется об улучшении самочувствия. Потому что это невозможно. Нельзя ждать пощады откуда бы то ни было. Здесь ее никто и не ждет, и не просит. Смысл всего происходящего здесь трактуют по - особенному : важно. Здесь важен каждый прожитый в уме и памяти день. Причем здесь живут не старики – моразматики . Здесь живут ТЕ, кому повезло однажды заглянуть за кулисы этого театра. Благоговейная тишина любого хосписа говорит о том, что здесь все знают ЭТУ ТАЙНУ, но НИКТО НИКОГДА НИКОМУ ее не скажет. Потому что просто не успеет. Поэтому, лежащие здесь люди несут в своем мозгу тома Человеческой Памяти. Но мучаются они не от того , что они знают, что умрут, а от того, что не могут об этом рассказать. Это их беда и спасение одновременно. Каждый из них по-своему философ. У каждого своя трактовка происходящего. Никто здесь уже не думает о смерти, так же ,как и не требует у Бога ее приближения . Здесь Мир и Покой. И лишь только стоны по ночам оповещают о том, что один из них ушел, в очередной раз так и не рассказав всех Тайн и Грехов этого несовершенного мира. Но потом все возвращается на круги своя. И в Доме Мира опят ровно и тихо течет Река Человеческих страданий. И я однажды в ней утонула.
Глава 2.

И никто никогда не узнал, как это было. Лишь только соль людская на губах. Умирающие все поступают и поступают. И кто скажет мне хоть одно отличие между умирающим здесь и тем, кто погиб от руки террориста? Ни одного! Разницы никакой. Так должно было быть. Так задумано природой. Кто-то рождается, кто-то умирает. Холодно, в палате очень холодно. Как в подвале, даже хуже.
Лере это напомнило детские игры в куклы. Они жили своей кукольной жизнью, в своей комнате, которой была коробка из под телевизора . Поэтому она засмеялась… Наверное, она никогда не смогла бы уйти вслед за ним.Так по -подлому и так неожиданно .После этого она превратилась в высыхающее день за днем деревце ,такое низенькое и беззащитное .И ей никогда не было страшно ,потому что все ,чего она хотела – это быть с ним ,и верила в то ,что такой диагноз подарила ей сама Судьба.
Когда я первый раз зашла к ней и увидела эти полные смертью глаза на исхудавшем бледном лице ,мне стало не по себе .Она понимала все ,и просила лишь о том ,чтобы ее никто не жалел .Позже она написала посмертное завещание и прошение о том ,чтобы к ней никого и никогда не пускали под любыми предлогами. И об описанном ниже я узнала из ее записок, посмертно мне написанных .Я исполняю волю автора ,эту Величайшую последнюю Волю ,ибо сильнее этой воли уже нет. ….
Самое страшное ,когда некому верить. Это состояние не пожелал бы и врагу .Но страшнее всего ,когда Память ,эта подлая сука ,предательство которой не может избежать самый продуманный в мире человек ,так вот это глупое состояние Человека бывает с тобой .Причем неважно ,какое оно сейчас ,хорошее или плохое ,все равно ничего больнее нет .Оно заставляет вернуться туда ,откуда мы ушли ,она поворачивает вспять колесо прогресса ,нашего личного Прогресса .Самое страшное для нее позади .Кто-то где-то постоянно умирал в последнее время .Но мы все пережили!

Нормальные люди есть везде, — их только очень мало, и они не делают погоды.

Очень скоро я обнаружил, что Л.Ф.Лай не только струсила, прочтя моё грозное заявление, – но и разозлилась. Она всячески пакостила нам: отказалась отдать мне мамину карточку, когда я хотел пригласить частного врача, а выдала только ксерокопии – но не всей карточки, а некоторых страниц.

Мама больше всего страдала не от боли, даже не от тошноты, а от беспомощности, и особенно от того, что её все бросили. Она чувствовала, что её уже списали, считают не живым человеком, а трупом – и это её больше всего мучило.

Я тоже был в ужасном состоянии, в каком не был никогда в жизни. Всё это время – 4 месяца – я почти не спал. Ложился я на полу в маминой комнате, возле её кровати, потому что позвать меня из другой комнаты, когда ей нужно было, она не могла. Мы с мамой жили вдвоём, родственников здесь у нас нет. Никто никакой помощи нам не предложил. О том, что есть социальные службы, которые могли выделить маме сиделку, я узнал уже после смерти мамы.

На следующий день медсестра, явившаяся делать маме укол, пришла с охраной. Это были две другие медсёстры. Они встали в коридоре, по стойке смирно, выпучив глаза. Но потом одна из них застыдилась и вышла в подъезд, а за ней и вторая. Так они продолжали приходить – втроём, чтобы сделать один укол одной больной – но уже стеснялись заходить в квартиру. Потом уже и в подъезд перестали заходить – стояли на крыльце.

Они получили указания начальства – их надо выполнять. Рабы есть рабы: если им хозяин скажет прыгать на одной ножке и кукарекать – они будут прыгать и кукарекать.

Я, конечно, страшно нервничал, но как я мог мешать оказывать медицинскую помощь своему самому близкому человеку? Но им просто надо было отмазать Рутгайзера.

К слову, он тоже – вовсе не исчадие ада. Обычный российский чиновник-карьерист. Но он так испугался за свою карьерочку, что с испугу написал в прокуратуру заявление о том, что я мешаю оказывать медицинскую помощь моей маме! Мне звонили из прокуратуры и сообщили об этом. Говорила со мной сотрудница прокуратуры совершенно растерянным голосом: видимо, раньше никогда с подобным не сталкивалась. Она предложила мне приехать в прокуратуру – дать объяснения. Я просто повесил трубку.

И я отказался от больницы. Сейчас я думаю, что это было большой ошибкой. Ухаживать за умирающим от рака можно только в больнице. Но нам никто не объяснил, как ужасны могут быть последние недели. А они были ужасны. Мама не могла уже даже говорить. И, кроме Ирины Анатольевны, мы никому не были нужны.

Мама умерла 20 августа, около 19-00. Я был рядом с ней, когда она перестала дышать.

Я почти ничего не сказал здесь о ней как о человеке. Приведу только одну деталь: в конце июля исполнялось 74 года её подруге и нашей соседке, Лидии Евгеньевне Васильевой. Мама тогда уже не могла даже сама повернуться в постели и едва могла говорить. Но она вспомнила о дне рожденья Лидии Евгеньевны и сказала мне, чтобы я ей позвонил, поздравил её и извинился, что она сама не может этого сделать. Она ни на что не жаловалась. Только последние дни она часто начинала горько, как младенец, плакать, потому что она ничего уже не могла мне сказать и не могла пошевелиться: страшная болезнь сделала её беспомощной, как новорожденный ребёнок, – а она была очень гордым человеком, и это было для неё мучительно тяжело.

В России к онкологическим больным относятся так же, как в Афганистане: просто оставляют умирать без действенной помощи. Исключением отчасти являются только Москва и Петербург, где есть хосписы. Больше их нигде нет. Эвтаназия в России под запретом. Я думал – ещё в июле – что нужно просто перерезать маме вены, потому что иного способа избавить её от мучений нет. Но сделать этого не смог.

Так что – сдавайте своевременно анализы на онкомаркёры – если вам больше 50 лет, то, как минимум, каждые 5 лет – независимо от своего физического состояния: рак на начальных стадиях никак себя не проявляет – а анализ его выявит.

То же касается и онкологических больных. Имел неосторожность заболеть – подыхай без помощи, сам виноват. Это Россия. Тут не должно быть иллюзий.

Я обращался, куда только мог: ещё при жизни мамы и после её смерти. Получил десятки отписок, в том числе из администрации президента. Все подтвердили, что врачи поликлиники № 2 действовали АБСОЛЮТНО ПРАВИЛЬНО.

Врач хосписа подобен Харону, который перевозит по Стиксу людей из мира живых в мир мёртвых. Его главная задача — облегчить муки угасающей жизни. О тех, кто стоит за спиной умирающего, и о тех, кто знает, что скоро умрёт, Лайфу рассказал онколог — врач паллиативной (облегчающей страдания) помощи Клинического госпиталя на Яузе и бывший специалист одного из государственных хосписов Артём Морозов.

2 часа ночи, я был на посту: второй отсек, третья позиция. Помню чётко эту ка ртину: я слышу “пи-и-ип”, бегу к докторам.

— М арья Сергеевна, третья пози ция! Остановка, надо откачать! — я тогда был студентом и ужасно испугался. Звук изолинии был как молниеносный призыв: "Спаси".

— Вот эта бабуля — четвёртая стадия? Да?

— Я не знал! У неё остановка! — у меня был щенячий рефлекс: я кричал, нужно было человека откачивать.

— Вроде как-то немного ворочалась… — я, задыхаясь, это быстро проговорил.

— Иди и обезболь — потом распишусь. Не трогай её, дай ей умереть спокойно .

Я остолбенел от того, что мне сказали. Механически пошёл и ввёл морфий. А может, это был и не морфий, а промедол? Я подумал в тот момент: "И что? Всё?" Я даже не могу вспомнить, отключал ли бедную бабушку от монитора.

Тогда я не мог подумать, что всю жизнь посвящу таким больным.

Второй тяжёлый пациент , который мне запомнился, — молодой человек c раком мочевого пузыря с врастанием прямой кишки . Тогда я работал в онкоурологии в Институте им . Герцена . У человека образовалась клоака , как у птицы: моча и кал выходили одним местом , и то при условии , что пациент сидит на полу или тазе . На это было больно смотреть , но мужчина держался и хотел операции .

Я в ней участвовал и тогда впервые понял , что значит неоперабельная опухоль . Я увидел , как она врастает в сосуды , в нервы . То есть мы удаляем её до определённого момента , а дальше опухоль остаётся . Мужчина разваливался на глазах .

Спустя несколько месяцев у того же пациента началось кровотечение, но мы тогда не могли его принять. Мне пришлось самому с ним объясняться. Именно тогда я ощутил всю глубину отчаяния умирающего человека.

Мы донкихоты, которые борются с мифами

П аллиативно е лечение в России начинают оказывать больным тяжёлыми заболеваниями не сразу после постановки диагноза (это в 99 % случаев онкология ) , а только когда у пациента начинаются нестерпимые боли . В о многом так поступают из этических соображений: люди , которые слышали о паллиативе , боятся таких врачей , как я . Им кажется, что если с ними будет работать не только "чистый" онколог , но и врач паллиативной помощи , то это непременно значит , что они умрут . Это глупо . Чем раньше человек начнёт обезболиваться, тем больше он проживёт , тем проще пройдёт течение болезни.

Пациент с неизлечимым заболеванием может прожить несколько дней, а может — десятки лет. Последнее, конечно, редкость. В среднем после постановки неизлечимого диагноза срок жизни — "много дней или много месяцев". По-другому не сказать.

70% позднего лечения онкобольных — обезболивание . П одобрать индивидуально для пациента способы облегчения страданий — главная задача . Количество опиоидных рецепторов (тех , что отвечают за ощущение боли) у всех разное . Это как со спиртным — кому-то достаточно просто понюхать , а кому-то не хватит и огромной дозы , чтобы почувствовать себя пьяным . Я видел , как у людей была передозировка от 0 ,1 стартовой дозы анальгетика и как не было никакого ответа организма на двойные , тройные и даже пятерные дозы обезболивающих . Это притом что мы выясняем анамнез человека , не употреблял ли он когда-нибудь наркотики . Люди , которые их употребляли , менее восприимчивы к обезболивающим . Алкоголя это не касается .

Врач паллиативной помощи — донкихот, который борется с мифами о наркотических анальгетиках , о том , что паллиативная помощь — путь к смерти . Базовое вещество , которым обезболивают тяжело больных людей во всём мире , — морфин . Только в России его почему-то боятся.

Я не раз ломал "обветшалый , но крепкий забор" этого суеверия . Часто после введения первой минимальной дозы морфия пациент говорил мне: " Знаете , мне наконец-то хорошо . Что мы будем делать дальше?" Это старт к эффективному паллиативному лечению , к реальному улучшению качества жизни неизлечимого человека .

С момента постановки диагноза человеком занимаются "клиницисты" — онкологи и химиотерапевты. А вот когда после курса лучевой или химиотерапии (либо когда заболевание прогрессирует) у пациента начались рвота , нарушение сна , неукротимый понос (до 50 дней) или икота — т огда зовут меня .

Очень неудачно, что паллиативные кабинеты в России называют "кабинетами боли" . Я бы сам в жизни не пошёл туда: представляется сразу пыточная или как минимум стоматологическое кресло начала прошлого века .

В государственн ом хоспис е я проработал 5 лет . Поверьте, там очень хорошо умирающим больным (тем , кому осталось меньше полугода) . И дело не только в своеврем е нном обезболивани и , но и в уходе . Медсёстры — особенны е . Плохих никто не держит . Также , если это требуется , пациенту подбирают индивидуальное питание . Всё абсолютно бесплатно, только очереди длинные: 30—40 человек на место . Находиться в хосписе можно не более 21 дня, затем — домой . Если человек спустя столько дней продолжает страдать , то приходится либо выписывать обезболивающие на дом, приезжать , либо искать обходные пути — переводить в другой хоспис . Но это , честно говоря , полулегально . И кочуют из хосписа в хоспис обычно абсолютно одинокие и очень-очень тяжело больные .

Слова " хоспис" люди боятся , как огня , но это неправильно . Сам термин произошёл от старофранцузского hospice — гостеприимство .

Когда ты входишь в хоспис , перед тобой ковровая дорожечка , камин ( фальшивый , но камин) , где-то ручеёк сделан , растения (живые и искусственные) , нет белых стен — картины висят. Нет никакого " дома терпения" полуразвалившегося . Ты заходишь в палату: пациенты лежат в кроватках , кто может ходить — ходит , берёт в библиотеке книгу и идёт в сад или в кресло читать . Больные любят играть в шашки и шахматы . Палаты, как правило , двух- или четырёхместные . Второй этаж хосписа — административный .

Родственники могут находиться в здании круглые сутки . Порядок устанавливает главврач . Один пускает до 10 вечера , другой разрешит родным быть рядом с больным постоянно , ещё и раскладушку поставит .

Пациента надо любить

Н авязаться больному невозможно . Целое искусство — себя презентовать .

Чем раньше я познакомлюсь с пациентом , тем большим доверием он проникнется ко мне . Я стараюсь не лгать и не говорить , что я обычный онколог . За редким исключением — только когда меня зовут к кровати пациента умирающего с минуты на минуту и с которым я не знаком . Это ужасное чувство — идти к человеку , чтобы принести ему "белые тапочки" , то есть обезболить в конце жизни .

Есть пациенты депрессивные — безразличные ко всему , а есть те , кто играет в пессимизм: "У меня всё разваливается, ч ем вы мне поможете?" В такие моменты мне очень сложно — идёт обесценивание любой помощи .

Это может прозвучать странно или банально, но пациента надо любить . Не только сострадать ему , но и уметь сорадоваться даже его маленьким успехам .

Иногда ты заходишь в палату , а тебе подопечная показывает , что связала себе цветную шапочку . Нужно её похвалить , порадоваться вместе с ней той красоте , что она сотворила, и это должно быть искренне . Но у врача эта способность либо есть, либо нет .

Надо уметь отпускать человека

Одна из главных заповедей хосписа: "Мы не продлеваем жизнь , но и не укорачиваем её" . Это важно понимать .

50 % пациентов и их родственников вне зависимости от состояния первых говорят , что хотят бороться до конца .

Обычно максимальный срок после последних попыток продления жизни — 3 месяца . C одной стороны , если пациент и его семья говорят да любым попыткам реанимации , у нас, врачей, развязаны руки , но надо думать , чтобы человеку не было хуже . Я стараюсь объяснить , что иногда человека нужно уметь отпускать .

Половина тех , кто попадает в реанимацию , не получали паллиативного ухода , у них хронический болевой синдром , который сильно изматывает . Люди из-за этого уходят быстрее . Реанимация не лечит истощение: пациент приедет в хоспис , мы прокапаем три литра глюкозы или питательных смесей , но пройдёт пара дней, и он снова о слабнет .

Большинство раковых больных, за которыми хорошо ухаживали , умирают спокойно: по сути, это потихонечку засыпающие люди .

Хороший онколог, если вы заплачете, подаст платок

Среднестатистический доктор говорит: "Вы знаете , у вас рак" . Это резко . Лучше , чтобы уже в этот момент рядом был я — паллиативщик . Важно сказать пациенту о его проблеме так , чтобы он смог достойно и правильно пронести свою болезнь . Вне зависимости от её исхода .

В идеале онколог должен сначала сказать пациенту: "Да , вы знаете , у вас обнаружена опухоль". З атем сделать паузу и спокойно добавить: "Она злокачественная" . Поэтапно всё: " Её действительно надо лечить , я вам сейчас расскажу , что мы будем делать . А поскольку у вас два месяца такой болевой синдром , что спать не можете, я к вам ещё доктора пришлю , который всем этим заведует". Тут прихожу я .

Изначально зримых реакций может и не быть , пациент подумает: "Врач сказал что-то неприятное , но он и сказал , что делать дальше!"

Далее онколог говорит: "Мы с вами должны выполнить определённое лечение , но это не быстро, три месяца . Первый курс — такого-то числа , второй — другого" .

Тогда у человека есть зацепки, почва под ногами . При таком подходе даже самый пессимистично настроенный пациент редко сразу кидает бумаги и ждёт смерти .

Я прихожу и тоже рассказываю алгоритм. Н о нельзя делать долгих пауз между словами: у человека может начаться паника , он может заплакать .

Пожилые люди, к оторые отжили, как им кажется, свой век , легко принимают диагноз .

— А почему бы не полечиться? Я — за . Вы только скажите , можно ли мне играть в гольф?

И всё — начинается живое общение , настоящий контакт . Мы составляем протокол боли , я выписываю рецепт на два месяца вперёд , и у пациента есть ощущение защиты .

Деньги людей не портят, люди сами портятся

Я понял , что нет никакой разницы между бедными или богатыми . Один очень богатый мужчина умирал и перед смертью сказал мне: "Вы знаете , сколько денег я потратил на храмы? А то , что я участвовал в поиске Ноева ковчега, деньги на это давал? Бог не может меня оставить , он меня вылечит" .

Люди порой думают, что могут всё купить, даже расположение Бога, а это не так. Смерть не щадит никого.

Все пишут завещания . Вопрос только в том , какой у вас менталитет — западный или восточный . " Западники" пишут завещания легко , чтобы не беспокоиться о том , что будет с их близкими , что они будут обеспечены или как минимум наставлены на правильные вещи . Ведь завещание — это "отдача" не только материальных благ , но и духовных .

Восточные люди очень боятся его писать, будто они подписывают себе сразу приговор (суеверие). Это ошибка , ведь есть люди , которые пишут завещания е щё в молодости, на всякий случай . Ничего плохого не случается .

Смерть — это не поражение

Мне страшно, если я не смогу правильно обезболить человека. Вот это поражение, если ему будет больно уходить. Ещё я очень боюсь равнодушия к пациентам среди коллег. Я видел, как врачи сюсюкались с подопечными наигранно, это очень тошно. Они выходили из палаты, шли к себе в кабинет и превращались в абсолютных циников.

Поверьте, не нужно бояться онкологии, нужно бояться инфаркта — внезапного, когда вы идёте за молоком и вдруг падаете. Вы не ожидали конца, вы пять-шесть часов испытываете жуткую боль, она во много раз превышает ту, что бывает у тех, кто болен раком.

Вы не успеваете ничего осознать, последний раз посмотреть в глаза любимым. Всё обрывается, а вас не предупредили. Такой смерти я боюсь.

Даже приближающаяся смерть не может вдохнуть в человека то, чего в нём нет

Это в кино показывают особенных людей , которые, узнав , что скоро умрут , бросают всё и бегут делать то , что не успели . В реальности всё не так .

Большинство людей , уходя , просто хотят почаще ездить на дачу , хотят покоя. Даже полетать на дельтаплане , например , хотят единицы . Они такие слабенькие в конце — им бы землянички в последний раз поесть. Какие тут свершения!

В хосписе очень чётко видно , кто атеист , кто истинно верующий , а кто язычник-обрядовец . Верущий человек скажет: " Наконец-то я смогу ездить за город . Я встал на ноги , хоть мне и мало осталось" . Дай Бог каждому принять так свой диагноз и его возможные последствия . У верующих есть своеобразный опознавательный шифр — перекинуться парой фраз из Евангелия , например . Я смотрю на них и сам начинаю верить .

Большинство тех , кто называет себя православными , — язычники . Они не принимают того , что уготовил для них Бог , но обязательно увешивают дома иконами . Будто это путь к спасению . Даже те , кто лежит в хосписах , расставляют святые образы . У "обрядовцев" особая черта — показывать иконы , более того, они их ставят даже не на тумбу , а вешают над изголовьем кровати . Это всё от отчаяния.

Люди , которые нашли в Боге смысл жизни (таких , на мой взгляд , 3—4 %), уходили легче всего — это моё реальное наблюдение как врача . Причём нет никакой разницы, христиане они или мусульмане. Это самые светлые люди , которых я встречал . Самые добрые , но глубоко кающиеся внутри пациенты . У них в душе мир .

Один мой пациент , умирающий от рака почек 4-й стадии , позвал меня к себе домой и попросил честно (хотя родственники были против) сказать о том , что с ним скоро случится . Я подсел к нему и спокойно объяснил, что бояться боли ему не нужно .

— Вы будете меньше есть , больше спать . Но не беспокойтесь, вы не будете чувствовать голода . Вам это будет не нужно . Вы будете засыпать, — перечислил я.

— Вы не врач, вы медицинский священник, — сказал он и слегка улыбнулся. В тот момент для меня как будто заново открылся смысл того, чем я занимаюсь.

Он умер спустя несколько дней — и он совсем не страдал.

— Как бы вы хотели умереть? — обратился к аудитории гость из Санкт-Петербурга Андрей Гнездилов.

Ощущение не из приятных — проигрывать сценарий собственной смерти. Но первый же ответ снял повисшее напряжение:

— Дома, в семье, в окружении правнуков.

Все засмеялись. Конечно, так бы хотелось дотянуть до глубокой старости.

— Идеальный вариант кончины — в иллюзии.

— Сначала я хотела умереть во сне, но потом решила, что лучше все-таки успеть проститься.

— Умереть бы легко.

А существует ли вообще понятие нормального, качественного ухода в мир иной? Дать ответ на этот вопрос сложно не только потому, что каждый из нас старается отбросить всякие мысли о своих последних днях и часах, от этой тяжелой темы открещиваются и наука, и медицина. Моделей жизни создавалось много, а вот модели смерти у нас не разрабатывались (исключение — древние культуры, их книги мертвых).

Анализируя ответы коллег на свой вопрос, Андрей Владимирович поинтересовался:

Как умереть счастливым

Первый хоспис в России, открытый в Санкт-Петербурге в 1991 году, создавался сначала как центр обезболивания. Это еще хоть как-то доходило до сознания наших чиновников. Хотя, в чем не раз убеждался Андрей Владимирович, чиновники понимают только свою собственную боль.

— Опасность заболеть раком существует у каждого третьего-четвертого человека, и экономический кризис усугубляет положение. Чиновники от здравоохранения тоже не имеют никакой охранной грамоты. Попадая в больницу, они убеждаются, что онкологическому больному нужно вводить такую дозу лекарства, которая ему помогает. Но с каким трудом это надо было доказывать! Сначала пришлось бороться с дозой Бабаяна — министерского работника, по расчетам которого выделялось на одного пациента в день не больше 50 граммов наркотика. Иначе, мол, он станет наркоманом. Но у больного наркотик не вызывает кайфа и привыкания. Доказано, что лишь один пациент на 10 тысяч может стать наркоманом. Наркотика на самом деле требуется все больше, потому что опухоль распространяется. Попробуй измерить боль и адекватную дозу лекарства. Нигде в мире максимальная доза не устанавливается: сколько надо, столько надо, пока помогает.

К тому же во всем мире уже отказались от инъекций для истощенных онкологических больных, которые надо вводить каждые четыре часа. Удобнее использовать пролонгированные препараты, снимающие боль на 8-9 часов, в таблетках или свечах. Но эти лекарства — импортные и стоят баснословные деньги. У нас же до сих пор нет технологии по производству таких препаратов из наркотиков, которые в огромных количествах изымаются у наркокурьеров.

Это что, поддержание легализованных пыток, которые переносят онкологические больные?

Говоря о непрошибаемости решения проблем, связанных с облегчением страданий пациентов, Андрей Владимирович называет это нравственным бесстыдством нашего общества.

— А когда нет лекарств, приходится лечить собой. Думаете, отчего так велик процент сгорания медиков?

С чистыми руками

Сейчас в стране уже около 50 хосписов. В Петербурге, откуда начал распространяться этот опыт, их девять — в каждом районе. И финансируются они из районной казны.

— Принимаем пациентов бесплатно, — рассказывает Андрей Владимирович. — За смерть нельзя платить. Служим людям с чистой душой и чистыми руками. Перед смертью все равны. Негуманно создавать лучшие условия для тех, кто может заплатить. Если родственники хотят оказать благотворительную помощь учреждению, они могут сделать это после похорон своего близкого.

В хоспис приходят не лечиться, в хоспис приходят умирать. Сюда принимают тех, от кого отказались онкологи — с четвертой стадией рака, когда уже боль не купируется на дому и когда ухаживать за умирающим некому. Или родственники устали — это тоже можно понять.

Заговор молчания

— Наш стационар рассчитан на 30 коек. Это оптимальный уровень, больше нельзя. Больше больных — больше смертей. Это тяжело воспринимается и пациентами, и персоналом.

После тяжелого витка инфляции больные стали умирать быстрее. До 1998 года мы провожали в месяц семь-восемь человек, теперь не меньше двадцати. Люди не держатся за жизнь.

— Часто ваши пациенты просят помощи у медиков для того, чтобы побыстрее все закончилось?

— Это случается, когда человек чувствует себя обузой для семьи. В больнице, как правило, суицидов не бывает, чаще больные решаются на самоубийство, когда приходят домой и видят, что никому не нужны. Реальная статистика суицидов среди онкологических больных гораздо печальнее, чем официальная, потому что в большинстве своем они анонимные. Никто не фиксирует, что произошло самоубийство. Зачем лишние проблемы врачу, родственникам, которые должны взять на себя ответственность за это? Объявляется заговор молчания.

Знаете, что меня поразило до глубины души? Я провел неофициальный опрос среди врачей, работая в одном из онкологических институтов. Спросил, как они поведут себя в случае страшного диагноза, пойдут ли по тому же кругу лечения, по которому отправляют своих пациентов? 70 процентов опрошенных сказали, что принимали бы лекарства до тех пор, пока они снимают боль, а потом покончили с собой.

Жизнь без болезни — жизнь, но жизнь с болезнью, даже со смертельной — тоже жизнь. Спрашивают: а какая перспектива? Вообще-то у всех перспектива одна и та же. Назначение хосписа в том, чтобы придать жизни смысл даже со смертельной болезнью.

Качество жизни человека определяет качество его смерти. Как детство предопределяет жизнь, так смерть является завершением круга.

Поделись душой

— Когда мы не можем вылечить, мы можем все равно больше, чем думаем. И задача медицины — не только вылечить. Если не можешь вылечить — облегчи, не можешь облегчить — раздели участь больного. Мы не имеем права бросать человека одного перед лицом смерти.

Разработкой системы обезболивания и качественного ухода за пациентами занимается новый раздел медицины — паллиативная медицина. Хоспис — учреждение, где на очень важном месте духовное обслуживание.

— Перед лицом смерти люди часто приходят к религии?

— Почти всегда. Когда человек знает, что умирает, он задумывается: а может быть, и вправду есть царство небесное? Наш хоспис располагается рядом с церковью, священники у нас частые гости. Незаменимую помощь оказывает община сестер милосердия. Но, говоря о духовной и психологической поддержке, я имею в виду не только это. Самое главное — духовное отношение к человеку, когда он чувствует искреннюю заботу о себе. Мы помогаем ему снять не только физический, но и психический компонент боли. Безнадежность, беспомощность, одиночество, расставание с близкими — разве все это не вызывает страданий?

Уход за такими больными требует не только больших знаний, но и тепла, недекларируемой любви, понимаете? Во всем мире врачи хосписов пользуются большой популярностью. Отбор идет самой жизнью. Если ты не подходишь, то можешь умереть на этой работе. Кризисное состояние, которое испытывает больной, распространяется. Боль, если ее не снимать, приобретает тотальные формы: от больного — к родственникам и персоналу, от них — к обществу. Боль охватывает общество, которое умалчивает эти тяжелые проблемы.

…Когда человек рождается, так важно, чтобы его приняли любящие руки. Еще важнее — уйти на любящих руках.

Время умирающего человека нередко самое важное в его жизни. В этот момент он начинает осмыслять, зачем рос, жил, работал. Перед ним возникает глобальный вопрос: есть ли смысл в жизни, если существует смерть? Происходит суд человека над самим собой. Он понимает, что жизнь дана не для удовольствия, а как урок. Осознав это, он получает искупление. Истина, открытая в последний момент, остается истиной.

Господи, почему так рано?

Когда открылись первые хосписы в Санкт-Петербурге, попытки перенять этот опыт предпринимались и во Владивостоке. Но до сих пор к созданию такого учреждения для взрослых Приморье ближе не стало.

Что касается детей, то задачи хосписа берет на себя краевой онкогематологический центр.

— Я думаю, что потребности в детском хосписе в крае нет, — считает руководитель центра Людмила Минкина. — Да и перспективы у наших пациентов менее безнадежные. На первой и второй стадии онкологического заболевания до 80 процентов детей выздоравливают. На четвертой стадии первые этапы лечения тоже часто дают эффект и позволяют детям жить несколько лет. Но, как ни прискорбно, до 20 детей за год в Приморье умирают от этой страшной болезни. Они уходят не так, как взрослые: сгорают в несколько дней.

Работа детского онкогематологического центра заинтересовала Андрея Владимировича Гнездилова, приехавшего во Владивосток в первый раз:

— Вы изолируете умирающих?

— Это очень тяжелый момент. Больше всего дети боятся перевода в палату интенсивной терапии. Тогда в отделении траур, все всё понимают, переживают.

— Родители находятся рядом с детьми? — продолжал расспрашивать Андрей Владимирович коллегу.

— Непременно. Медики борются за жизнь ребенка вместе с его родителями, мы им все рассказываем о лечении. Был только один случай, когда мать с отцом не согласились оставить ребенка в центре.

— Ребенок знает, что умирает?

— Нет, об этом мы ему не говорим.

— Бывает, что семьи, потерявшие детей, распадаются?

— Да, такое случается. Близких людей разводят болезнь и смерть.

— Есть надежда, что во Владивостоке будет открыт хоспис для взрослых, умирающих от рака?

— Для этого нужен человек, болеющий этой идеей.

— Неужели во Владивостоке нет такого человека? Наверное, среди медиков немало тех, кто потерял близких?

— Часто люди в такой ситуации уходят в себя, в свою скорлупу.

Тем не менее, думаю, что хоспис во Владивостоке все равно скоро будет. Говорят: жизнь заставит, а тут приходится говорить: смерть заставит.

Шанс для надежды

Ольга Августиновна рассказала, что в Хабаровске хосписа тоже нет, но программа, по которой они работают уже семь лет, находит все больше единомышленников. Теперь вот — и во Владивостоке, куда она уже не первый раз приезжает с тренингами и лекциями.

Ольга Августиновна показала сигнальный экземпляр книги, в которую вошли откровения ее пациентов, а вернее подруг. В этой книге как раз и напечатано откровение молодой женщины, которой врач отпустил для жизни всего два месяца. Уже больше года прошло с того тяжелого часа, а она жива и уходить не собирается. А сколько еще планов!

Примеры, когда сильная воля помогает победить болезнь, — не исключение. Но если судьба оборачивается иначе, поддержка друзей тем более необходима.

— Промежуток времени, оставшийся перед тем, как человек уйдет в дверь, в которую уже не возвращаются, мы помогаем ему прожить на пределе той любви, которую мы питаем друг к другу. Проводы — всегда святой светлый день. Я не боюсь так говорить. Там, куда человек уходит, его встречают и ждут.