Бесштанный рак попал в овраг

Пузырь.
Колокольня.
Коломенская верста.
Стылыпинская сосна.

Рыжий, красный —
Человек опасный,
Рыжий пламенный
Сожег дом каменный,
Рыжий палящий —
Вор настоящий.

Печеный рак,
Полезай сюда в колпак.

На роже черти горох молотили!

Косой заяц
Нанес яиц,
Вывел детей,
Косых чертей.

Косой заяц,
Кос, кос —
Три яичка снес,
Пощупали косого —
Он опять с яйцом.

Косой бес
Пошел в лес,
Срубил палку.
Убил галку.
Галка плачет,
Косой скачет.

Крив-кривца
Наварил пивца,
Назвал гостей
Кривых чертей:
Пиво попили,
Кривого прибили,
Срубили палку,
Убили галку.
Галчата кричат,
За мать драться хотят.

Не гремит, а отсвечивает (о сопливом).

Вор, вор,
Не ходи ко мне на двор:
Тебя кони залягают,
А коровы забодают.

До носу крюком не достанешь.

Ребята очень не любят, когда их дразнят: мальчиков – женихом, а девочек – невестой, таким поддразниванием многих можно довести до слез. Такое поддразнивание ребята учиняют иногда целым хором. Заставив плакать одного, принимаются за другого. Для таковой цели существуют особые песенки…
//-- * * * --//

Мята, мята —
Вся она примята.
Во мяте-то елха,
Во елхе – светелка.
Во светелке любчик —
(имя) голубчик.
У него есть любка —
(имя) голубка.

Овин горит
Со пшеницею.
(Имя) бежит
Со девицею.
Со которою?
Со (имя).

Машенька – невеста,
Съела горшок теста,
Вася – женишок,
Убрался под шесток.

Тили, тили, тилишок,
Иванушка – женишок,
Тили, тили, тесто,
Машенька – невеста.

Бесштанный рак
Покатился под овраг.
Там кошку дерут,
Тебе лапку дадут.

Чок, чок, мачок —
Огородни-чок.

Мелю, мелю, засыпаю
И в мешочек набиваю,
На стороны поглядаю.

Головы роняем,
Хвосты задираем,
Глаза ковыряем.

Портной – швец,
Не хочешь ли щец?
Портной – портняшка,
Не хошь ли кашки?

Солдат бравый
Хвост расправил,
На макушке —
Три лягушки.

Баре – по грошу пара.

Кутейники. Кутья прокислая.

Поп – толоконный лоб.

Монах – в гарнитуровых штанах.

Зовут летом-то
Филаретом,
А зимой – Кузьмой.

//-- * * * --//
Желательно поозорничать, но так, чтобы не было ни истцов, ни ответчиков (…), зажмурит глаза и размахивает палкою, предупреждая:

На слепого не пенять.

Лежащий на постели с краю говорит:
С краю – в раю,
Мед колупаю,
А находящийся в середине говорит:
В середках —
В золотых пеленках.
К стенке —
В золотой пенке.

//-- * * * --//
(…) Собралась группа детей: один из них ест что-нибудь, у других возникает аппетит. Кто пошустрее, зажмурив глаза, протянул к едящему руку и просит:

Крива рука
Пить-есть хочет.
Кто подаст —
Золотой глаз,
Кто не подаст —
Коровий глаз.

Кому же охота иметь коровий глаз – лучше поделиться.

Жил-был царь Ватута,
И вся сказка тута.

Жил-был царь Додон,
Замарал себе ладонь.

Сказать тебе сказочку?
Связать тебя в связочку,
Положить под лавочку:
Лежать тебе три дни,
Съедят тебя свиньи.

Жили-были два брата журавля.
Скосили стожок сенца;
Положили середи кольца…
Не начать ли опять с конца?

Вокруг польца ходили журавль да овца;
Сметали они стожок сенца.
Не сказать ли с конца?

Жил Кутырь да Мутырь,
Жил посереди степца,
Накопил себе стожок сенца;
Пришли к нему баран да овца,
Подъели стожок сенца.
Не сказать ли опять с конца?

Жили-были два гуся,
Вот и сказка вся!

В некотором царстве,
В некотором государстве
Жила-была ворона,
И вздумала она лететь
В тридевятое царство,
В тридесятое государство.
Полетела,
Летела, летела, летела —
Да села,
Сидела, сидела, сидела —
Да полетела;
Летела, летела, летела —
Да села;
Сидела, сидела, сидела, сидела —
Да полетела…

//-- * * * --//
В одном болоте жила-была лягушка
По имени по отчеству квакушка.
Вздумала лягушка вспрыгнуть на мост,
Присела да и ……..
Завязила в тину хвост: дергала, дергала, дергала, дергала – выдернула хвост. Да занизила нос: дергала, дергала, дергала, дергала —
Выдернула нос,
Да завязила хвост: дергала, дергала, дергала, дергала – выдернула хвост,
Да завязила нос и т. д.
//-- * * * --//
Жили-были два братца, два братца – кулик да журавль. Накосили они стожок сенца, поставили среди польца. Не сказать ли сказку опять с конца?
//-- * * * --//
Жил-был старик, у старика был колодец, а в колодце-то елец; тут и сказке конец.
//-- * * * --//
Жил-был царь, у царя был двор, на дворе был кол, на колу мочало; не сказать ли с начала?
//-- * * * --//
– Сказать ли тебе сказку про белого бычка?
– Скажи.
– Ты скажи, да я скажи, да сказать ли тебе сказку про белого бычка?
– Скажи.
– Ты скажи, да я скажи, да чего у нас будет, да докуль это будет! Сказать ли тебе сказку про белого бычка?

Журавль долгоногий
На мельницу ездил,
Диковинку видел:
Козел мелет,
Коза засыпает,
Маленьки козлятки
В амбарах гуляют,
Муку насыпают,
Сами согревают,
А барашки – круты рожки
По улице ходят,
В дудочки играют,
А вороны – стары жены
Пошли танцевати,
А сороки-белобоки
Пошли примечати:
Ногами топ-топ,
Глазами хлоп-хлоп.

Скачет галка
По ельничку,
Бьет хвостом
По березничку.
Наехали на галку
Разбойнички,
Сняли они с галки
Синь кафтан.
Не в чем галочке
По городу гулять.
Плачет галка,
Да негде взять.

Курочка-тараторочка
По двору ходит,
Цыплят выводит,
Хохолок раздувает,
Бояр утешает.

Уж как наша попадья
Зарождала воробья,
Совсем воробей,
Совсем молодой,
Остроносенький, долгоносенький.
По-под гребицей красная девица.
Повели воробья
Во боярский двор
К воеводе в дом.
Воевода, сын господский,
Не секи его кнутом,
Обстриги его кругом.
При дорожке, при долинке стой.
Кто нейдет, нейдет,
Назовет его попом.
Уж ты батюшка попок,
Зачем служишь без порток?
Я не ездил во полки,
Не завел себе портки,
Портки строченые,
Позолоченные.

Кукареку! Петушок
Подает голосок
На боярский дворок.
Там бояре сидят,
Они кройки кроят,
Не докраивают,
Они пушки пушат,
Не допушивают.

— Обманываете? — не поверил он.

— Сам смотри! — теща обиженно протянула ему ребенка.

— А ведь и правда, мальчишка! — обрадовался Андрей. — Ну спасибо тебе, Анна! Вот ведь ты у меня какой молодец! — и он крепко поцеловал смеющуюся жену, потормошил запищавшего младенца:

— Работник будет! — сказал одобрительно.

Мальчик родился третьего мая 1877 года [10] . Ему повезло с самого начала. Петька явился желанным ребенком в семье. А поскольку работы отцу на заводе пока хватало, то и сытный хлеб ему был обеспечен. К тому же у него было три няньки — три сестры, старшей из которых исполнилось уже семь с половиной лет.

Будто для благополучия Петьки Заломовы с низкого берега над гнилым затоном Волги перебрались к тому времени на высокую гору [11] , где всегда был здоровый свежий воздух и откуда открывался прекрасный вид на раскинувшееся на десятки верст Заволжье.

Петька помнил себя лет с двух. К этому периоду во всяком случае относятся первые яркие воспоминания его.

… Ослепительно сияющий теплый день. Видимо, был какой-то праздник, потому что отец дома. Он сидит у окна, курит и читает газету. А Петька лежит на большом сундуке около печки, нежится в тепле и очень хочет, чтобы отец обратил на него внимание. Наконец он не выдерживает, осторожно вылезает из-под одеяла и в одной коротенькой рубашонке, без штанишек начинает прыгать на постели.

— Бесштанный Петька! Бесштанный. — дразнит его смеющийся отец и напевает забавную песенку:

Покатился в овраг.

Там кошку дерут —

Петьке лапку дадут!

Петька останавливается, глядит на свои голые тонкие ноги, на раздутый живот и чего-то стыдится. Он закрывает глаза руками и постепенно прячется под одеяло.

Отец смеется громче прежнего.

… Еще Петька помнит свой дом — он маленький, в три окна, с односкатной пологой крышей. Окна низко от земли. И Петька, когда гуляет в синем кафтанчике по двору, заставленному огромными телегами, заглядывает то в одно окно, то в другое. Он машет руками и отгоняет белых кур от зеленой завалинки.

Отец жалобным речитативом начинал:

— Государь ты мой, Сидор Карпович! А сколько у тебя, мой батюшка, сыновей?

Петька важно отвечал:

— Семело, бабуска, семело, Пахомовна!

Отец продолжал петь:

— Государь ты мой, Сидор Карпович! А когда же ты, мой батюшка, будешь помирать?

Петька в ответ гудел:

— В селеду, бабуска, в селеду, Пахомовна, в селеду.

По вечерам Андрей Михайлович ходил на Жуковскую улицу [12] играть в шашки к шурину, сапожнику Якову Кирилловичу, и частенько брал с собой сына, который и выкидывал там свои шутки на потеху всем. Когда Петьку спрашивали, на ком он женится, мальчик отвечал:

— На Прокофе Захарыче!

Кузнец Прокофий Захарович был удивительно некрасив, но отличался добродушием и любил детей. Петька всегда яростно защищал кузнеца, когда на него в шутку нападали взрослые. Он казался мальчику не только самым хорошим, но и самым красивым человеком.

Петька уже был человеком почти сознательным, все замечал, за всем наблюдал, все вызывало в нем вопросы.

Анна Кирилловна опять была беременна. Со дня на день ждали родов. Петька слышал об этом разговоры и приставал к матери с расспросами, откуда берутся маленькие.

Она взяла руку сына, приложила ее к своему животу, спросила:

— Слышишь, как толкается? Там маленький ребеночек сидит и растет, а когда вырастет — родится.

— Как же он оттуда выберется? — недоумевал Петька.

— Живот разрежут, вынут ребеночка, а потом хорошенько зашьют, — объяснила мать.

Петька поверил, только сильно огорчило его, что живот надо резать. Было очень жалко мать, которой будет так больно.

У Петьки был перочинный ножик, и, строгая палочки, он частенько ранил себе пальцы. Если он не плакал при этом, то только потому, что знал — мальчишке стыдно хныкать. К тому же он боялся, что ножик после этого отнимут.

Уличный обычай запрещал бить и обижать девчонок. Связываться с ними считалось величайшим позором. Всякий, нарушивший это правило, жестоко высмеивался, а иногда получал и зуботычину. Однако для Петьки зуботычина была не так страшна, как насмешки, от которых нельзя было защититься.

Да Петька и сам был далеко не безобидным. Отбиваясь от сестер, он пинался, кусался. Те при этом дразнили его злым волчонком и жаловались на него матери.

Но ни розги, ни уговоры матери не могли отучить Петьку кусаться. Он защищался как мог, если чувствовал свою правоту.

— Ну, проси прощения! Говори, что больше никогда не будешь! — требовала Анна Кирилловна.

Рассказ Н. Комарова

Иллюстрации Н. Кочергина

Мороз подбирался к 20, а время — к двенадцати. Филька, по кличке Бесштанный Рак, почувствовал это сейчас же, как только был изгнан из вестибюля театра, где он, притулившись за калорифером, часа полтора наслаждался теплом и уютом.

Бритый, толстомордый швейцар, с лицом цвета апельсинной корки, долго тыкал шваброй в кучи лохмотьев, пока Фильке не удалось нащупать головой дверь и выкатиться к подъезду.

— Хулиганы! Житья от вас не стало! — услышал он напутственное приветствие.

Оскорбленное человеческое достоинство требовало реабилитации. Филька просунул голову в дверь и раскатисто зыкнул:

— Эй, ты! Свинячий хрящ! Не лайся, а то я те попорчу громкоговоритель- го!

Чья-то новая рука сгребла Фильку за шиворот и брезгливо отбросила в снег. Мальчик минут пять поругался перед закрытой дверью, потом наугад побрел по проспекту.

Город жил лихорадочно и бодро. Не особенно торопливые обычно пешеходы заметно прибавили прыти. Трамваи, с заснеженными бельмами вместо окон, гудели, как исполинские шмели и оглушительно перезванивались без видимой необходимости. На перекрестке дымился костер. Длинновязый мильтон с головой, похожей на красный перец, деловито ворочал горящие поленья. Тут же толпилась какая-то праздная публика. Филька, на приличном расстоянии, с наслаждением потянул в себя едкий, тепловатый дымок, однако, вплотную подойти поостерегался.

Лохмотья плохо держались на плечах, ноги ломило от холода, зубы начинали выколачивать музыкальную дробь.

Чтобы согреться, он игривым галопом перебежал несколько раз через улицу, ловко лавируя между шныряющимися трамваями и авто. Наметанный глаз поймал на панели корзину с грушами и шагающую около торговку. Под ложечкой сразу заныло — с утра не ел — и Филька бочком придвинулся к корзине. Баба в валенках, напоминающих небольшие броненосцы, маневрировала четыре шага вправо, четыре — влево. Момент — и пара груш скрылась в лохмотьях. Фокусник заглянул в заиндевелое лицо бабы:

— Эй, чушка, товар проспишь!

Проглотил груши и слал решать диллему, где устроиться на ночлег?

День прошел в экскурсиях по пивным, церквам и кино. Сейчас то, что было под лохмотьями, властно требовало отдыха. Воспоминание о потерянном рае под гулким полом пассажирского зала навевало грусть.

На ночлежку нет денег, на улице замерзнешь.

Со стороны автора было бы непростительной сантиментальностью утверждать, будто его герой слишком глубоко задумывался над своим положением. Во-первых — привычка, во-вторых — бывало и хуже, а в-третьих и последних — бессмыслица заглядывать вперед, когда в настоящем с языка еще не улетучился сладко-ароматный вкус подмороженной груши.

Брошенный прохожим солидный окурок совсем подбодрил энергию Фильки. Он свернул с проспекта и пошел колесить в поисках случая.

Двенадцати еще нет. Подъезды пока открыты.

В некоторых буржуйских домах на парадных хоть парься. Только бы схорониться было где.

Блестящая медная дощечка привлекла внимание Фильки:

Филька вузов не проходил, но во печатному разбирал не хуже студента.

Проскользнул на лестницу. Высоко маячит электрическая лампочка в проволочном чехле. В десятке ступеней — площадка. Темновато. Справа и слева по квартире. Края дверей обиты полосками листового железа.

Под лестницей — дверка; разбитое окно заколочено досками, — была швейцарская. Дверка загнутым гвоздиком придерживается. Отогнул гвоздь, потянул за ручку — отворилась.

Хлам какой-то навален, — не то мешки, не то половики. Дальше — березовые дрова аккуратно сложены. Вот тебе и квартира! Живи — не хочу. Филька даже хрюкнул от удовольствия. Зарылся в мешке, прикрыл дверку и стал дуть в окоченевшие руки.

Только немного согрелся и поплыл куда-то в пространство — пушечный выстрел, — внизу захлопнули тяжелую дверь. Кто-то долго звенел ключем, стараясь попасть в замочную скважину.

— Даша! Ключ от дров!

— Не заперто! — откуда-то из глубины отозвался женский голос.

— Опять не заперто? Сколько раз долбить! Все дрова растащат! — злобно лаял хрипун. Филька насторожился, слегка выпростал голову из-под мешков, ждал. Дверка открылась. На пороге — громоздкий рыжий дядя, мордоворот — во! — на носорога похож. Почесывает волосатую грудь под расстегнутым жилетом и близоруко щурит узкие глазки поверх Филькиной головы.

Рыжий повернул голову, снова забрехал:

— Тащи замок! Запереть надо!

— Захвати дровец… Счас отыщу, — заливалась где-то женщина.

Ворча и ругаясь, мужчина полез через мешки:

— Навалили всякой дряни… Чорт ногу сломит…

В нерешительности затоптался на месте. Филька храбро выдержал тяжесть шестипудового тела, хотя ему и хотелось кричать от боли: одно из копыт носорога долго топталось на его руке.

Неожиданно свет на лестнице погас. Носорог, начавший было набирать дров, вновь захрюкал:

— Вот, лешие. Во время. Даша! Свечку.

Филька ловко использовал момент: выскочил из под мешков и хотел юркнуть вверх по лестнице. В неплотно прикрытую дверь носороговой берлоги падает полоска света: в корридоре много рухляди— шкафы, корзины, вешалка с платьем. Вкусно тянет чем-то жареным.

Гениальные мысли, чтобы там ни говорили, приходят внезапно, если только голова посажена нормально. Рыжий не выругался и двух раз, а Филька уже сидел в корридоре за шкафом и оттирал отдавленную руку.

Уют занятого уголка вполне компенсировал пережитую тревогу и боль в руке: хотя щель и узковата, однако ноги с большим удобством можно просунуть под шкаф, а спина сладко млеет от теплоты стенки, где, кажется, проходит дымоход.

Филька похвалил жильцов за похвальную привычку топить печи на ночь.

Мимо, шаркая туфлями, проплыла толстая, бесформенная женщина с зажженной свечой, — как видно, носорогова подруга. Через минуту собственник этого нескладного сооружения, груженый дровами, проследовал по корридору налево, а само сооружение, поставив свечу на пол, долго, со звоном и грохотом, налаживало какую-то необычайно сложную систему запоров на двери.

Наконец, полосатые чулки уплыли и Филька остался один.

За дверью напротив тренькало пианино, высокий женский голос разухабисто напевал:

Изредка хлопали дверями, кто-то выходил в корридор, гремели самоварной трубой, зажигали и тушили свет поблизости. Филька давно перестал обращать внимание на эти пустяки, — он чутко спал, нежась в обстановке редкого комфорта.

Пронзительный звонок над самым ухом заставил Фильку привскочить на месте.

Цыпленок жареный, почти задевая капотом филькины лохмотья, остановился около, пошарил на стенке и, подрыгивая ножкой, заголосил:

— Алло. Да, это я… Вы, Пал Палыч? Ах, не шутите… И не стыдно вам… Что делаю? Спать укладываюсь… Ну, конечно, одна. Вот бесстыдник… У, противный… Не смейте звонить по ночам… Вот простужусь и умру… Ну, разумеется, я почти голая… Рассказывайте, только поскорее…

Надо перебраться куда поглуше.

Блондика долго еще взвизгивала, кокетливо поеживаясь и жеманничая перед Филькой, который совсем перестал дышать.

Наконец, девица, потушив свет, упорхнула, а Филька осторожно выполз из беспокойного угла и ощупью пошел вдоль шкафа. Размеры шкафа показались ему немногим меньше дровяного сарайчика. Одна половинка двери заперта, другая — отсутствует вовсе. Внутри приятно шелестят мягкие домашние платья. Внизу какие-то картонки. Подумав, Филька углубился в чащу дамских туалетов. Помещение еще удобнее, чем за шкафом. Слегка согнувшись, можно лечь. Филька пришел к заключению, что больших удобств вряд ли кто вправе требовать от жизни.

Филька проснулся от царившей вокруг могильной тишины и непривычного ощущения тепла, насыщенного женскими духами.

Вспотел. Неизбалованное теплом тело немилосердно чесалось. Поскреб себе под мышками.

Обнюхал развешенные кругом, пахнущие духами платья, ощупал картонки. Сбросил оттаявшие в тепле рваные опорки, вытер ноги чем-то мягким и ласковым. Вытряхнул содержимое двух-трех картонок. Что-то с рукавами. — За подштанники сойдет. Напялил на тонкие ножки — коротковато. А это? Никак чулки? Длинные какие. Ну ничего, загнуть можно.

Обрядился с головы до ног. Натянул сверху остатки своих штанов. Лохмотья пальтишка в шкафу оставил. Высунул голову наружу, прислушался. Тихо, как в могиле.

Попробовал сообразить, что дальше делать? Прежде всего пошамать, а там — видно будет. Чиркнул спичку и, мягко ступая по полу шелковыми чулками, отправился на разведку.

Раз, два, три… шесть дверей… Две маленьких.

Отыскал огарок свечки, зажег, в уголке за дверью на полу поставил, полез в духовку — пусто. На полке котлетки в котелке, крышкой прикрыты. Присел на плиту, сам пошамал, кота накормил.

Молоко в кринке — давно не пробовал молочка. Кисель клюквенный — даешь кисель! Между окнами половинку рулета высмотрел. Достал, покрошил ножечком, пожевал ветчинки.

Благодать! Сидеть на плите — теплынь. Кот около трется, мурлычит. Надо будет окорочек с собой прихватить.

Где-то часы захрипели. Прислушался — пять пробили. Скоро рассветет. Рано-ли поднимаются? Часика через два надо смыться по черному. К этому времени ворота дворники открывают. Никто и не узнает, что в квартире новый жилец ночевал.

Жилец без жилплощади.

Где-то, кто-то хрипло закашлялся — затяжным генеральским кашлем. Что-то грохнуло… Щелкнула дверь… Тяжелые шаги, — половицы гнутся…

Филька метнулся в угол, задул свечу, притаился, трясется ни жив, ни мертв.

«Пропал. Сейчас накроют. Убьют на месте.

Шаги остановились около, по ту сторону двери. Вчерашний носорог хрипит:

— Анафемы. Целыми ночами электричество жгут… А ты — плати. Черти.

Сопя и задевая за косяки, носорог полез в уборную. Филька вспомнил — это он зажег, когда полировкой любовался.

«А! Царица небесная. Видно подошло к гузну узлом! А то так и бога нет. У, шкет слюнявый.

Сам себя выругал и, пользуясь потемками, украдкой перекрестился, — как мамка когда-то учила. Когда? А кто его знает, может быть пять лет прошло, а может и больше, — без календаря живет.

Носорог долго шумел в уборной, наконец, ушел досыпать, и все утихло.

Чтобы скоротать время, Филька обревизовал все полки и горшки. Пожевал сухих макарон, хотя есть не хотелось, — нашел гороху — набрал в карман, послонялся по корридору, прислушиваясь у дверей к дыханию спящих.

Светало. Слабый свет пробивался в корридор через оконца над дверьми комнат. На вешалке висело несколько пальто, около валялась целая груда калош. Филька мысленно прикинул, какое одеяние ему будет, более к лицу. Облюбовал высоченные белые дамские ботинки, примерил, — сразу стал выше на целую голову. Показалось занятным. Засмеялся. С улицы донесся звук скребков, — дворники чистили панель. Прогромыхал грузовик, сотрясая весь дом. Город просыпался.

На парадной — целая машина из запоров, что и как — ни в жизнь не разобраться.

Деранем по черному!

Облачился в коротенькое, по широченное пальтецо, — второпях не сообразил, что дамское. Забрал белые ботинки под мышки, шмыгнул на кухню… И обомлел…

Удар в самое сердце! На двери, перекрещенной железной накладкой, висит огромный замок. Висит и ехидно поблескивает новенькой никелировкой. Филька чуть не разревелся от злости.

Сломать? Да разве такого чорта сломаешь!

Пошарил глазами по стенам, ища ключ. Не тут-то было. Не иначе, как носорог под подушкой у себя держит.

Под самым потолком — нары. Только сейчас Филька обратил на них внимание. Вроде полатей, на железных болтах к потолку привинчены. Сплошь, заставлены разным хламом: корзинки, ящики, погнутые буржуйки.

Как хороший полководец, в момент составил новый план действий.

Пальто и боты отнес на место, захватил свое барахлишко в, рискуя сломать шею, полез на верхотурку. Пыли — на палец. Тем лучше, значит, сюда никогда не заглядывают. Очистил себе уголок, огородился баррикадой из рухляди, обосновался, как на долгое жительство. Совсем рассветало. Посмеялся над своим одеянием: из прорех штанов выглядывают кружевные воланы, а вместо рубахи— кремовая бабская кофточка с розовыми лентами надета, — и грудь голая.

Первым вылез из своей берлоги носорог. Долго полоскался под краном, шмыгая носом и отхаркиваясь. Вытерся мохнатым полотенцем. Поднял с полу потерянную Филькой мокрую, грязную портянку, долго и внимательно разглядывал ее у окна, — как будто загадочные письмена разбирал.

Появилась его половина в полосатых чулках.

— Что это? — повернул к ней взлохмаченную рыжую голову.

Женщина напряженно осмотрела портянку и в испуге покачала головой.

— Откуда эта мерзость?

— Кот, наверно, откуда — нибудь вытащил.

— Чорт тебя знает, везде у тебя грязь. Сколько раз говорил, чтобы хлам с полатей на чердак выкидать.

У Фильки спова защемило под ложечкой.

Носороги поставили самовар и скрылись из кухни.

Неслышными шагами появилась необычайно высокая женщина, сухая и тонкая, как жердь, с постным выражением бескровного лица. Женщина перекрестилась на иконку в углу и полезла на полку за котелком с котлетами. Дальнейшее похоже на бешено прокрученную кино-картину. По крайней мере, Филька впоследствии лишь с огромным напряжением внимания мог восстановить стремительно развернувшийся ход событий.

Как от укола иглы, тощая женщина неожиданно завыла, завизжала и, воинственно размахивая пустым котелком, открыла шлюзы своего красноречия:

— Дармоеды! Шаромыжники! Богохульники окаянные! Все котлеты слопали, мазурики! А фарш — сорок копеек полкило. Чтоб гвоздями обернулось у вас в животе мое трудовое добро. Мышьяку в другой раз подсыплю, а ли булавок натычу — кушайте на здоровье, жулье замореное.

— Что за нарушение порядка? Да в моей квартире? Да в неурочное время? — выпрыгнул вдруг разъяренный носорог.

— Знаю я. Твои это штуки, рыжая обезьяна! — визжала тощая женщина. — Окромя вас некому! Известные воры и мошенники! Паразиты трудящих масс… Чем живете? Нашей трудовой кровушкой питаетесь.

— Заткнись! — рычал носорог. — Какое вы имеете такое полное право оскорблять равноправных граждан? Милицию сюда.

— Наплевала я в твои котлетки, моща смертенская! — захлебывались тут же полосатые чулки. — Сама слопала, хочешь другие заработать! Па-ка, выкуси вот это.

Дверь закупорили полусонные обитатели: два совершенно одинаковых вихрастых молодых человека, девица с вытаращенными глазами, — не вчерашняя блондинка, а потемнее. Вокруг боевой группы прыгал на деревяшке какой-то инвалид в заячьей шапке и красных подтяжках, — повидимому, сожитель постной женщины.

Злополучный котелок с звоном отлетел в угол. Тощая и толстая женщины с артистической ухваткой вцепились друг другу в космы. Носорог, упираясь в плиту ногами, тянул тощую женщину за юбку, пока юбка не осталась у него в руках, в виде трофея. Инвалид, громко ёкая селезенкой, дубасил кого попало. Девица с вытаращенными глазами в истерике билась на плите; один из близнецов отливал ее прямо из-под крана, другой, стоя на табурете, с воодушевлением вопил:

— Граж-да-не. Граждане! Со-зна-тель-нее. Кто-то надсадисто дергал звонок черного хода, — ему так и не открыли, все были по горло заняты. Звонил телефон. Звонили на парадной.

Фильке вначале было весело, — руки у самого ходили ходуном, однако по мере развертывания баталии, мальчик струхнул, особенно, когда через час, примерно, времени, воюющие выдохлись и в кухне каким-то непонятным путем появился домуправ с портфелем и новенькой рулеткой под мышкой.

Стычка как внезапно разгорелась, также внезапно и потухла. Домуправ, солидный мужчина, мягко урезонивал своих подданных, взывая к их культурности и сознательности.

— Что это вы, граждане? Что за битва русских с кабардинцами? Не современно. В какое время живем-то, вспомните! Теперь глазами больше, исподтишка действуют, а вы — на-те-ка! — Гвалт на весь дом! Не современно…

Уговоры ли подействовали или опротивела война, только граждане один за другим покидали поле сражения. Слышалось хлопанье входной двери, — начинался мирный трудовой день.

На кухне остались домуправ и женщина в полосатых чулках. Она, сидя на табурете, одной рукой придерживала на жирной груди располосованную в ленты кофточку, с другой — сдувала запутавшиеся клочья чужих волос и, всхлипывая мягко, жаловалась:

— И в чем у ней эта звериная злость держится? Ведь моща мощей! Котлеты, вишь, у ней съели… Да я грехом считаю на кастрюльки-то ее взглянуть. Этакая язва сибирская! За квартиру семь месяцев не платит со своим безногим хахалем. А выселить — не имеешь права. Вот и живи да майся.

— Ничего, потерпите Дарья Марковна, — авось! — загадочно успокаивал управдом.

— Одноногий-то кокаином ведь промышляет… Я доподлинно знаю… А еще пудрой Коти…

— Ничего, ничего… Мы его припудрим, потерпите…

— Бог, это — опиум, и вряд ли вам поможет, а на меня можете надежду питать… Ну-ка, выпустите меня по черному, квартиры тут обмерить надо. А главное — потерпите…

Дарья Марковна достала из кармана ключ и стала отпирать висячий замок.

У Фильки от радости сердце заплясало.

— Крепко живете, — пошутил управдом.

— На ночь запираемся. Сам-то налетчиков очень боится. А что у нас взять? Как есть голь перекатная.

— Даша, закрой, — заглянул в кухню одетый носорог. — К обеду буду. На рынок пойдешь?

— Не долго шляйся. Как раз разгромят. Все разошлись. Одна Марья Павловна дома. Вот спит! И буза наша не разбудила.

Проводив супруга, толстая женщина вернулась, прибрала следы боя. захватила ковровый мешок и скрылась. Было слышно, как щелкнул замок на парадной.

Он торопливо облачился в свои лохмотья и слегка приоткрыл дверь на черный ход. Никого. Спустившись несколько ступеней, мальчик что-то вспомнил и остановился. Потом быстро вернулся в кухню, забрал остатки рулета, завернув их в свою же портянку, и незаметно вышел на улицу. Мороз спадал. Филька шел, держа рулет под мышкой, и весело смеялся внутренним клокочущим смехом.

Он себе живо представил новый грандиозный бой на кухне, когда собственник рулета обнаружит его пропажу.

На углу вертелись две знакомых беспризорных девочки. Филька хотел-было поделиться с ними ветчиной, но одна из них, заметив мальчика, показала ему язык и затянула обидную песенку:

Филька притворился, будто не обращает внимания на озорницу и хочет пройти мимо. Поровнявшись с девчонками, он ловко дал одной из них подножку. Та ткнулась носом в снег и захныкала. Филька, степенно шагая, направился дальше.