Регистр против рака русфонд

С 2013 года Русфонд создает регистр доноров костного мозга в России для помощи детям и взрослым, нуждающимся в неродственной трансплантации

Трансплантация костного мозга (ТКМ) ежегодно требуется более чем 5 тыс. россиян (4214 пересадок взрослым и 900 – детям). ТКМ применяют при онкогематологических заболеваниях, нарушениях в системе кроветворения и в иммунной системе. Если у больного нет родственного донора, то поиск совместимого донора – человека с тем же HLA-генотипом (цифровым показателем генов, отвечающих за тканевую совместимость) – ведется в регистрах доноров костного мозга. Рекрутинг добровольцев, их типирование (определение HLA-генотипа) и работа с добровольцами при подборе совместимого донора для больного человека – это задачи регистров.

До 2017 года стоимость реагентов для типирования одного донора в регистрах, финансируемых Русфондом, в среднем составляла 14 тыс. руб. В 2018 году по инициативе и на деньги Русфонда в Казанском (Приволжском) федеральном университете введена в строй первая в РФ NGS-лаборатория (next generation sequencing – секвенирование нового поколения) для типирования потенциальных доноров мощностью 25 тыс. в год. NGS-метод поднял качество и скорость исследований, вдвое сократив его стоимость. Теперь реагенты и расходные материалы на одно типирование обходятся в 7 тыс. руб.

Наши читатели оплачивают не только реагенты и расходные материалы, но и оборудование для типирования добровольцев, работу и содержание NGS-лабораторий, НКО-регистров и Национального регистра доноров костного мозга имени Васи Перевощикова (Национального РДКМ). Благодаря помощи дружественных НКО и СМИ, региональных властей, бизнеса и волонтеров Русфонд организует рекрутинг добровольцев и ведет пропаганду донорства по всей стране. Общая стоимость включения одного донора в регистр сегодня составляет 9,6 тыс. руб.

В 2013–2017 годах Русфонд профинансировал развитие восьми региональных регистров: НИИ детской онкологии, гематологии и трансплантологии имени Р.М. Горбачевой (Санкт-Петербург), Челябинской областной станции переливания крови, Самарской областной клинической станции переливания крови, Станции переливания крови Ростовской области, Института фундаментальной медицины и биологии Казанского (Приволжского) федерального университета, Свердловской областной клинической больницы №1 и Областной детской клинической больницы (Екатеринбург), Югорского НИИ клеточных технологий с банком стволовых клеток (Ханты-Мансийск), вложив 542 млн руб. в добровольческую базу из 28 тыс. доноров.

С 2018 года для ускорения развития донорства костного мозга в стране Русфонд вкладывает средства в современные технологии типирования, создание сети региональных НКО-регистров и Национальный РДКМ.

Всего с 2013 по 2019 год Русфонд оплатил типирование 57 тыс. добровольцев и создание двух лабораторий – в Петербурге и Казани, вложив в проект свыше 850 млн руб.

Центры переливания крови Ульяновской области

Партнерами проекта также являются организации, подключаемые на этапе поиска и активации донора костного мозга для человека, нуждающегося в ТКМ: гостиницы, транспортные компании, медицинские центры, страховые компании, организации питания и др.

В Петербурге создается банк данных доноров костного мозга

Виктор Костюковский,
специальный корреспондент Русфонда

Много написано и сказано о необходимости создания национального регистра доноров костного мозга. Напомним о главном. Трансплантация костного мозга (ТКМ) от неродственного донора остается одним из наиболее эффективных средств борьбы с раком крови, который ежегодно диагностируется примерно у пяти тысяч российских детей. Стоимость поиска и получения трансплантата от донора из зарубежных регистров составляет от €18 000 до €30 000 в Европейском союзе и $40 – $50 тыс. в США. Нередко такой поиск заканчивается неудачей (примерно в 40-50 случаях из 100), это связано с многонациональным составом населения России и большим разнообразием генов, отвечающих за тканевую совместимость. Так что регистр доноров России необходим нашим больным раком крови детям, как выражаются врачи, по жизненным показаниям.

Чем же отличается от прежних наша попытка создания регистра?

Второе: мы намерены поставить дело на прочную научно-техническую основу, каковой является тканевое типирование (определение так называемого HLA-генотипа пациентов и доноров для подбора по совместимости) по самым современным мировым стандартам. В НИИ имени Р.М. Горбачевой есть необходимый для такого типирования прибор, он называется секвенатор. Однако прибор уже не нов, изношен; он не сможет обеспечить работу в тех объемах и с той скоростью, которые нужны на новом этапе. Русфонд намерен в ближайшее время помочь нашим партнерам приобрести новый современный секвенатор. Университет и НИИ выделят помещение под него и штат работников.

Третье: мы призываем к сотрудничеству учреждения и организации, бизнес-структуры, граждан, понимающих важность задачи и разделяющих наши принципы.

Ваши пожертвования на программу создания регистра обеспечат постоянную покупку реактивов, необходимых для типирования. Это дело недешевое, стоимость высокоуровневого типирования одного донора составляет около 15 тыс. руб.

Да, в России были и продолжаются попытки создания таких регистров. Некоторые локальные регистры даже стали членами WMDA (World Marrow Donor Association) – Всемирной ассоциации доноров костного мозга. Само по себе это ни о чем не говорит, и вступить в WMDA довольно просто. Российский регистр нужен прежде всего нам самим. К тому же членство в WMDA пока ничего не дает и зарубежным пациентам: даже если в одном из наших регистров найдется для кого-то из них донор, то вывезти костный мозг за рубеж российское законодательство пока не позволяет. Надеемся, что за время создания регистра удастся подтянуть юридическую базу, во всяком случае, мы намерены постоянно напоминать о такой необходимости нашим законодателям.

Мы уже привыкли считать огромным минусом нашего развития наличие нескольких разрозненных баз данных доноров в России. Теперь мы можем обратить этот минус в плюс, если объединим такие базы. Мы призываем сплотить усилия на базе НИИ имени Р.М. Горбачевой, клиника которого имеет высокий международный авторитет, аккредитована Европейской группой по ТКМ для забора стволовых клеток и трансплантаций, имеет собственную лабораторию тканевого типирования.

Русфонд будет регулярно информировать читателей о ходе работы над программой, о росте числа доноров в регистре. Мы решили пока не употреблять таких определений, как российский, национальный. Давайте будем называть создаваемый регистр петербургским. Сделаем большой, современный, эффективно работающий регистр – тогда и станет он подлинно национальным.

Предыдущие публикации Русфонда на эту тему:

Просим читателей иметь в виду: указанные публикации относятся к разным периодам. Во избежание путаницы с цифрами уточним некоторые цифры и даты, приведем их по состоянию на июль 2013 года.

Общее число доноров в национальных регистрах, входящих во Всемирную ассоциацию доноров костного мозга (WMDA,World Marrow Donor Association), – более 21 млн человек.

Чешский национальный регистр доноров костного мозга (CNMDR, Czech National Marrow Donors Registry) с начала формирования (с 1992 года) довел количество доноров до 42 тысяч человек.

Когда Русфонд подавал заявку на этот грант, в Национальном регистре доноров костного мозга имени Васи Перевощикова было 75 тысяч человек. А нужно минимум в 8 раз больше – 630 тысяч. Чтобы у людей, заболевших раком крови, был шанс, реальный, а не призрачный, найти своего генетического близнеца – совершенно незнакомого человека, который бы поделился своим костным мозгом и спас ему жизнь. 10-летнему Васе Перевощикову из Удмуртии 5 лет назад такого донора не нашли, и он умер. В память о нем и назвали Национальный регистр доноров костного мозга, который Русфонд начал строить с 2013 года.

Ежегодно он прирастал на 10 – 12 тысяч доноров. В 2018 году фонд рассчитывал удвоить этот рост и поднять качество, внедрив метод NGS (next-generation sequencing – секвенирование нового поколения) для типирования доноров (это анализ, который позволяет определять генную совместимость донора и реципиента). Важно было снизить стоимость типирования с 14 тысяч рублей до 7 тысяч, а это как раз возможно, если в год анализ на совместимость будут сдавать 24 тысячи человек.

Чтобы дополнительно привлечь 12 тысяч добровольцев, запланировали большую информационную кампанию, рекрутинговые акции в 20 регионах страны, покупку реагентов, расходных материалов и оборудования для типирования (на средства от благотворительных пожертвований). А также большую конференцию с участием всех партнеров проекта.

Материалы в СМИ

Они прошли по всей стране и по крупицам пополняли Регистр. 399 добровольцев – Санкт-Петербург, 256 – Астрахань, 82 – из маленькой Навли в Брянской области. Много акций прошло по инициативе простых людей, которые узнали о Национальном регистре из СМИ. Например, в Чебоксарах людей помогла организовать 18-летняя школьница Елена Аникина. А в селе Ермаковское в Красноярском крае акция прошла по просьбе мамы маленькой девочки, умершей от лейкоза, Снежанны Каратаевой.

В итоге за год акции в 52 регионах страны привлекли в регистр свыше 15 тысяч добровольцев. Удалось создать рекрутинговую сеть, способную в 2019 году собрать уже до 30 тысяч потенциальных доноров.

Договор с частным медцентром

Новая лаборатория

И, конечно, новая лаборатория для типирования доноров костного мозга методом NGS, который позволяет увеличить скорость исследования и снизить его стоимость. Лабораторию Русфонд открыл в Казани совместно с Институтом фундаментальной медицины и биологии Казанского (Приволжского) федерального университета (КФУ). Ее мощность – 25 тысяч доноров в год.

Первая Всероссийская конференция

В Пермском крае создана самая большая в России сеть пунктов, где можно сдать образец крови на HLA-типирование и попасть в базу потенциальных доноров костного мозга.

В десять раз дешевле

«Поиск в Национальном регистре и активация российских доноров минимум в 10 раз дешевле, чем те же процедуры с использованием международных баз и привлечением доноров-иностранцев, - уточнила она. - Кроме того, поиск в Национальном регистре дает серьезный выигрыш во времени, что часто является решающим фактором в лечении больного. Шансы на успех при поиске за рубежом 1:10000, в России – 1:540.

За год в 45 пунктов сдачи крови на HLA-типирование в Прикамье обратились 414 человек. Потенциальными донорами уже стали 1800 жителей региона.

Скорость нахождения подходящего донора, по словам эксперта, зависит в первую очередь от этнического происхождения человека. Именно поэтому нужны местные регистры. Однако российская база потенциальных доноров пока невелика, не говоря о региональных. Начавшая работу сеть донорских пунктов в Прикамье должна помочь решить эту проблему.

Необходимое условие

Эксперты отмечают, что проблема трансплантации гемопоэтических стволовых клеток в России стоит крайне остро. По статистике, лишь у 10-20% пациентов имеется родственный полностью совместимый донор, поэтому во всем мире проведение трансплантации костного мозга от неродственного донора стало основным направлением.

Национальный регистр потенциальных доноров насчитывает 57 288 человек. 114 из них уже стали реальными донорами.

Больше доноров в Челябинске, Новосибирске, Санкт-Петербурге. Но у Прикамья хороший потенциал для роста: из 115 донорских пунктов, организованных в России, 45 находятся в Пермском крае.

Средств хватит до ноября

Не каждый из потенциальных доноров осознает, что, сдавая 9 мл крови, еще не помогает, а только обретает шанс помочь. И, получая от сотрудников регистра звонок о необходимости сдать клетки костного мозга, человек пугается и отказывается.

Сдать кровь не достаточно

Сталкиваются организаторы проекта и еще с одной сложностью. Весьма существенной.

По ее данным, с момента создания Национального регистра отказы составили 25%. Почти половина их них – по необъективным причинам, 10% - по медицинским показаниям и 3% оказались с недоступными личными данными, указанными в анкете.

Иллюстрация Евгении Власовой

В Европе и США регистры начали создаваться с 70-х годов прошлого века. Самые крупные на сегодняшний день работают в США — 9 млн доноров, в Германии — 8,5 млн, в Великобритании — 1,6 млн. В СССР попытки создания регистра предпринимались с 1978 года. В 1988-м появился приказ Минздрава РСФСР о создании регистра в Российском НИИ гематологии и трансфузиологии. Там собирались создавать крионический центр для заморозки и хранения стволовых клеток. Но из-за сокращения государственного финансирования в 88-м программа так и не запустилась. За 40 лет общими усилиями Русфонда, активистов, медиков, государства, НКО, журналистов и просто неравнодушных людей стране удалось протипировать всего лишь около 100 тыс. человек. Основные трудности сегодня связаны с тем, что в России нет закона, регулирующего донорство костного мозга и создание регистров. Нет единых стандартов для работы с потенциальными донорами, нет правил взаимодействия трансплантационных клиник с регистрами.

Эксперты считают, что государство до сих пор не рассматривает НКО как полноценных партнеров в этой сфере, хотя именно Русфонд профинансировал из пожертвований людей — порядка 800 млн руб. — создание регистра и собрал пул из 170 СМИ, которые рекрутируют добровольцев, превращая регистр в общественный проект. Но этих усилий все равно недостаточно. Чтобы найти генетического двойника — неродственного донора костного мозга — необходима выборка из 10 тыс. потенциальных доноров. Регистр 140-миллионной России должен включать как минимум 500 тыс. человек, желательно из всех регионов страны, чтобы система заработала эффективно.

Почему в России так мало доноров костного мозга, а государство не помогает решать проблему? Должно ли это вообще быть прерогативой государства или это задача третьего сектора?

Можно говорить о нехватке госфинансирования и обвинять чиновников в недостаточном внимании к теме донорства костного мозга, однако во всем мире регистры появлялись не по инициативе государства, а по инициативе людей, потерявших близких, и развивались на благотворительные пожертвования. Как правило, это НКО, выступающие инструментом для самоорганизации общества в решении насущных социальных проблем. Многие социально ориентированные НКО сегодня экономически состоятельны и могут на равных конкурировать с государственными и частными предприятиями. Мы привлекаем пожертвования граждан и компаний и не скованы рамками госбюджета, как госучреждения. У нас нет понятия прибыли, как в коммерческих структурах. Разумеется, все регистры работают в тесном сотрудничестве с государством, трансплантационными клиниками. Основная наша задача сегодня — наладить это взаимодействие, договориться о правилах, которые устроили бы всех.

Люди не готовы к новому. Иногда, как в случае с созданием регистра, они просто боятся медицинских манипуляций. В России есть проблема с привлечением доноров крови. Как убедить людей, что им нужно быть донорами костного мозга, и облегчить контакт с потенциальными донорами?

Анна Андрюшкина
Фото предоставлены rdkm.rusfond.ru

Как долго занимает поиск донора в среднем? Как ускорить процесс? И какую роль играют в этом процессе деньги?

Когда показана трансплантация костного мозга, врач проводит первичный поиск донора в российских и зарубежных регистрах: вводит фенотип пациента в компьютерную программу и видит, есть ли потенциально совместимые с ним доноры. Если совпадений нет, регистры, конечно, могут попытаться организовать донорскую акцию, рассказать историю этого пациента, призвать людей на помощь. И есть примеры, когда совместимого донора удавалось найти среди новых добровольцев. Только, к сожалению, такое происходит нечасто. И на организацию акций, и на поиск средств на типирование, и на само типирование требуется время. А время работает против пациента. Поэтому о том, чтобы вступить в регистр, каждый из нас должен думать сейчас, до того как беда коснется кого-то из близких. Если в результате первичного поиска совпадения обнаруживаются, время требуется на подтверждающее типирование и обследование донора, организацию его приезда в клинику. Всё вместе занимает от нескольких месяцев до полугода. Конечно, регистры и сами стремятся максимально сократить эти сроки. Деньги тут, разумеется, важны, поскольку все процедуры должны быть оплачены. Дата сдачи донором трансплантата в обязательном порядке согласуется с лечащим врачом пациента и зависит в том числе от его состояния.

Из-за нехватки доноров в России приходится покупать костный мозг за границей — например, в Германии. Зачем тогда развивать свою систему, если немецкая отлажена как часы?

Да, большая часть трансплантатов для российских пациентов поступает из-за рубежа. Цена колеблется от €18 тыс. до €30 тыс. в Европе и от $40 до $50 тыс. в США. Поиск и активация российского донора обходятся как минимум втрое дешевле. Это существенная разница, учитывая, что госбюджет не финансирует эти процедуры, а платят благотворительные фонды или семьи пациентов. Но дело не только в стоимости. Даже если деньги на оплату удается найти, в 20 случаях из 100 поиск в зарубежных регистрах заканчивается неудачей. Шансы заполучить подходящего донора наиболее высоки при поиске в регистре добровольцев одной или схожих этнических групп. Исследования говорят о лучшей приживаемости трансплантата, полученного от земляка. Поэтому так важно развивать свой национальный регистр с характерными для нашей страны фенотипами.

Сколько сегодня платят пациент и его семья за лечение? Известны случаи, и их немало, когда людям приходится продавать квартиры, чтобы найти деньги на лечение рака, например, за границей.

Если совместимые доноры найдены и трансплантационная клиника инициирует активацию одного из них, всю координацию берет на себя Национальный регистр. Его сотрудники свяжутся с региональными регистрами, в которых хранятся персональные данные потенциальных доноров, организуют повторное взятие образца крови для определения инфекционного статуса и контрольного типирования в лаборатории трансплантационной клиники, где находится больной. Затем идет согласование с клиникой, с медцентром для забора трансплантата у донора. Национальный регистр заключает договоры со всеми участвующими в процессе активации учреждениями, включая гостиницы, транспортные компании, лаборатории, центры сбора клеток, страховые компании, курьерские службы, сервисы организации питания, формируется единый счет за поиск и активацию донора. При этом оплату поиска совместимых доноров из Национального регистра и заготовки трансплантатов от них возьмет на себя Русфонд.

Как в вашем представлении выглядит полноценная база доноров? Сколько в ней должно быть человек? Во сколько обойдется ее создание?

Если ориентироваться на минимальную стоимость 7 тыс. руб. за одно типирование, то создание базы в 300 тыс. доноров обойдется в 2,1 млрд руб. Сумма внушительная, но посильная для Русфонда. Мы рассчитываем на поддержку федеральных и региональных СМИ, которые помогут привлечь внимание к теме. Надеемся и на снижение стоимости реагентов: в настоящее время по заказу Русфонда несколько отечественных компаний занимаются разработкой реагентов по цене 4 тыс. руб. за типирование. 5 Реагенты — самая большая статья расходов. Вторая — рекрутинг. Чтобы минимизировать траты, мы ищем партнеров по привлечению добровольцев. Десятки неравнодушных людей, волонтеров помогают организовывать донорские акции по всей стране.

Подготовили Степан Давиденко и Анастасия Петренко

— Пётр Михайлович, не могли бы вы рассказать, в чём заключается суть вашего метода?

— Есть вирусы, которые могут подавлять рак. Они обладают онколитическими свойствами. И они безвредны для здоровья человека. Этот способ лечения практически не даёт побочных эффектов. Возможно только кратковременное повышение температуры, что является положительным признаком, говорящим о том, что вирус в организме прижился и оказывает реакцию. Это легко снимается обычными жаропонижающими средствами.

— Когда метод станет широко применяться в практической медицине?

— Сейчас основная наша задача — сертифицировать те препараты, которые у нас есть. Эта работа поддерживается Минздравом и Минобрнауки. У нас есть несколько грантов, по которым мы испытываем эти препараты. Мы делаем новые варианты онколитических вирусов с усиленными свойствами. Скоро должны начаться доклинические испытания в институте имени Смородинцева в Санкт-Петербурге. Мы уже передали туда препараты. Врачи говорят, что на испытания уйдёт месяцев пять-шесть. Учитывая ситуацию с коронавирусом, я думаю, что в начале 2021 года испытания могут быть закончены и тогда мы уже сможем договариваться с клиниками о проведении клинических испытаний.

— Что собой представляет препарат, который должен пройти испытания?

— Препарат — это живой вирус, который выращивается на культурах клеток. Это лекарство нового типа, которого не нужно много. Важно, чтобы он попал в организме в те клетки, которые чувствительны к нему. А дальше он сам размножается. То есть лекарство само себя воспроизводит уже в том месте, где оно нужно. Это раствор, 100 млн вирусных частиц в 1 мл. Но самая большая проблема в этом лечении — это способ доставки вируса в опухоль, в случае с глиобластомой — в мозг, в ту область, где находится опухоль.

Если препарат ввести просто внутривенно, то очень небольшая часть вируса может попасть в опухоль. В кровотоке есть неспецифические факторы, которые этот вирус быстро инактивируют. Кроме того, в мозгу есть гематоэнцефалический барьер, который препятствует попаданию туда всяких нежелательных агентов, в том числе и вирусов. Поэтому вирусу очень трудно добраться до опухоли.

— Как вы смогли решить эту проблему?

Эти клетки, как торпеды, идут в очаги воспалений, где находится опухоль. Там вирус выходит из них и начинает убивать опухолевые клетки. Этот метод мы уже отработали на нескольких пациентах. Есть хорошие примеры, когда на МРТ или КТ видно, как опухоль уменьшается и исчезает. Но это происходит не у всех.

— Почему же одни и те же вирусы не справляются с одними и теми же видами опухолей?

— Дело в том, что каждый конкретный вирус нашей панели действует только на 15—20% пациентов. Остальные оказываются к вирусу устойчивы. Однако у нас есть много разных вирусов, и мы можем подобрать свой для любого пациента. Но для этого нужно иметь живые клетки пациента.

Сейчас мы разрабатываем такие тесты, которые могут по обычной биопсии быстро показать, к какому вирусу опухоль будет чувствительна. Это очень сложная работа. Возможно, в будущем специальные клинические лаборатории будут получать от пациентов все необходимые материалы и в режиме конвейера проводить тестирование, подбирать препараты и далее — лечение.

Но сейчас к нам обращаются те, кому уже никто не может помочь. Некоторые из них лечатся у нас по полгода и более. Если идёт стабилизация и видно, что опухоль не растёт, мы делаем перерыв до тех пор, пока рост не возобновится. Но есть случаи, когда рост не возобновляется. У нас есть пациент, который живёт уже четыре года, притом что шансов у него не было. Глиобластома — это смертельное заболевание, средняя продолжительность жизни с ним — 12—15 месяцев с момента постановки диагноза.

— Прежде всего должен сказать, что пока это экспериментальное лечение. Когда Макаров доложил об этом методе на совещании у президента, мне кажется, он не рассчитывал на то, что это вызовет такой резонанс. Сейчас меня буквально атакуют письмами десятки больных с просьбой помочь.

Мне кажется, что не стоило рассказывать про Заворотнюк. Я знаю, что родные Анастасии долгое время вообще не комментировали её состояние и не хотели, чтобы в прессе поднимали этот вопрос. Сам я Анастасию ни разу не видел. Ко мне обращались её близкие с просьбой о помощи. Я сказал, что мы могли бы на первом этапе протестировать её клетки.

Дело в том, что во время операции были забраны живые клетки опухоли и переданы в один из институтов, где их удалось вывести в культуру клеток, чтобы они делились в пробирке. Мы взяли их и протестировали на чувствительность к нашим онколитическим вирусам, которые мы рассматриваем как средство лечения глиобластомы. Обнаружилось, что из 30 вирусов 7—8 вполне подходящие. И на этом этапе мы остановились, потому что муж Анастасии Пётр Чернышов сказал, что сейчас ситуация более-менее спокойная, если будет крайняя необходимость, они к нам обратятся. Это всё, что касается Заворотнюк.

Но всё это мы делали и делаем в очень ограниченном масштабе. Сейчас, когда всё выплеснулось в СМИ, мы просто не справимся с таким валом пациентов.

— Можете ли вы прокомментировать связь между ЭКО и появлением глиобластомы? Есть такие исследования?

— Как я понимаю, этот вопрос опять поднят историей Заворотнюк. В данном случае у неё было ЭКО. Но это никак не говорит о том, что есть какая-то связь. Во-первых, ЭКО не так много делают и глиобластомы — это 1% всех опухолей. Глиобластома встречается не только у женщин. Я думаю, что никакой связи нет. Ведь как может воздействовать ЭКО? Повышается уровень половых гормонов. Но тех гормонов, которые достаточно физиологичные, и так всегда есть в организме. Они просто появляются в другое время и в другой дозе. И вряд ли могут оказать влияние именно на глиальные клетки, с тем чтобы они переродились.

— В мире ведутся подобные исследования по лечению глиобластомы? Что вам известно об этом?

— Мы не первые, кто проверяет вирусы на глиобластоме. Сейчас это очень горячая тема во всём мире. И разные вирусы тестируют для лечения разной онкологии во многих странах. Я знаю один случай, который начали лечить в 1996 году вирусом болезни Ньюкасла, это птичий вирус. И больной до сих пор живёт с глиобластомой. Это опубликованные данные. И есть ещё несколько случаев лечения с помощью рекомбинантных вирусов герпеса.

В прошлом году вышла нашумевшая работа о том, что 20% больных глиобластомой могут быть вылечены вакциной рекомбинантного вируса полиомиелита.

Но нейрохирурги — люди консервативные. Они ни за что не согласятся даже в порядке эксперимента проводить такие опыты на людях. Потому что они очень сильно рискуют, если будет осложнение. Поэтому мы должны дождаться доклинических испытаний, с тем чтобы потом убедить их опробовать схему с прямым введением вируса прямо в опухоль.

— А кто и когда впервые заметил действие вируса на раковые клетки?

— Ещё в начале ХХ века учёные заметили, что опухолевые клетки особенно хорошо размножают вирусы. После инфекционных вирусных заболеваний у некоторых больных при разных видах рака наблюдались ремиссии. И уже тогда возникла мысль о том, что в будущем можно будет лечить онкобольных с помощью вирусов.

В 1950-е годы в Америке проводились эксперименты по лечению рака безнадёжных больных с помощью патогенных вирусов. Считалось, что это меньшее зло по сравнению с самим раком. И тогда были получены положительные результаты. Но поскольку многие больные умирали от инфекционных заболеваний, возник очень большой резонанс. Врачи, которые начали это делать, дискредитировали всю эту область на долгие годы. Были введены дополнительные этические правила. Само упоминание о том, что вирусом можно лечить рак, стало табу.

В 1990-е годы уже стало понятно, как устроены вирусы, структура их генома. Учёные научились вносить изменения в геном вирусов, чтобы сделать их безвредными. И тогда во всём мире начался бум разработки препаратов на основе вирусов для лечения рака. Но тут новая беда. Этому стали сопротивляться фармацевтические компании. Потому что это совершенно другой способ лечения, который подрывает базу их благосостояния.

В начале 10-х годов нашего века многие небольшие компании разрабатывали препараты, которые потом проходили какие-то клинические испытания, были показаны какие-то многообещающие свойства. Но фармацевтические компании скупали эти разработки и практически прекращали деятельность этих небольших стартапов.

— Удалось ли кому-нибудь преодолеть фармацевтическое лобби и зарегистрировать препарат?

— Сейчас в мире зарегистрировано три препарата онколитических вирусов. Один препарат разрешён к использованию в США для лечения злокачественных меланом. Ещё один рекомбинантный аденовирус — в Китае, и один энтеровирус — в Латвии. Но, в общем-то, каждый из этих препаратов находит пока очень ограниченное применение, из-за того что все они действуют только на часть пациентов.

— Пётр Михайлович, а как давно вы ведёте свои исследования?

— Всю жизнь, ещё с 1970-х годов. Мне выпало такое время, когда мы вначале практически ничего не знали о вирусах. И по мере того, как мы что-то узнавали, мы вносили какой-то вклад в эту науку и сами учились. И я начинал как раз с вирусов. Потом переключился на проблему рака — фундаментальные механизмы деления клеток: как нормальная клетка превращается в рак. А потом снова вернулся в вирусологию.

Должен сказать, что и мои родители были вирусологами, они занимались противополиомиелитной кампанией. Моя мать в 1970-е годы изучала, как у детей образуются антитела к полиомиелитной вакцине, и она обнаружила, что у многих детей не образуются антитела. Оказалось, что в кишечнике у детей в это время шла бессимптомная инфекция другого безвредного энтеровируса. И он вызывал неспецифическую защиту от вируса полиомиелита. Поэтому вакцинный полиовирус не мог индуцировать антитела у этих детей. Эти безвредные вирусы были выделены из кишечника здоровых детей. И на их основе были созданы живые энтеровирусные вакцины, которые испытывались для того, чтобы предотвращать какие-то ещё неизвестные инфекции.

И вот мы решили возобновить тот подход, который был предложен моей мамой, когда используется панель энтеровирусов. Оказалось, что те больные, которые нечувствительны к одному вирусу, могут быть чувствительны к другому. Возникла идея подбора вируса под пациента. Мы разработали целую панель собственных вирусов, которые могут также обладать усиленными свойствами. Мы продолжаем эту разработку.

— Ваши вирусы могут побеждать рак. А есть вирусы, которые вызывают развитие опухоли?

— Да. Например, рак шейки матки в 95% случаев вызывается вирусом папилломы. Сейчас уже есть даже вакцины против онкогенных папилломовирусов 16—18-го серотипа, которые применяются для девочек, чтобы не заболевали раком шейки матки. Но это самый большой пример. У большинства видов рака сейчас можно полностью исключить вирусную природу.

— Вы используете естественные вирусы или конструируете их?

— У нас разные есть вирусы. Как я говорил, первая панель была выделена из кишечника здоровых детей. Это природные непатогенные вирусы, которые, кстати говоря, хорошо защищают детей от многих вирусных инфекций. Кроме того, мы делаем синтетические и рекомбинантные вирусы, когда мы вводим определённые изменения в их состав, которые усиливают их онколитические свойства.

— На планете есть ещё места, где может быть очень много вирусов, о которых мы ещё и понятия не имеем. Например, те, что живут в океанских глубинах. Как вы считаете, если вдруг кто-то возьмётся за изучение океана именно с точки зрения вирусов, там могут найтись полезные для вас?

— Да, и сейчас это тоже очень горячая тема. Когда разработали метод секвенирования геномов, ДНК, РНК, то возник соблазн: профильтровать сточные воды, океанические воды, из прудов, морей. Уже пробурили скважину в Антарктиде к древнему озеру, чтобы посмотреть, что там, выделить оттуда биологические компоненты и секвенировать их. И оказывается, что нас окружает огромное количество вирусов, которые абсолютно безвредны. И такое впечатление, что наше исходное представление о вирусах как о чём-то вредном и вызывающем только болезни неверно. Болезнетворный вирус — скорее исключение, чем правило.