Ппж на войне раком

В войсках на фронте находилось немало женщин. Много их было в медицинских учреждениях, в войсках связи, некоторое количество в дорожных частях и тыловых службах. Наряду с мужчинами они переносили все тяготы военной походной жизни, им только приходилось труднее прежде всего из-за физиологических особенностей; даже уединиться им можно было не всегда, чтобы сделать свои естественные отправления и невольно приходилось поступаться своей природной стыдливостью.
Женщина на войне - это большая тема, не достаточно правдиво освещенная в нашей литературе. Большинство женщин честно выполняло свои служебные обязанности; но кроме этих обязанностей мужчины, особенно начальники, требовали от них интимных отношений, и в этом трудно было отказать, так как от начальника зависело не только положение, но и сама жизнь. Уже в первые недели войны многие командиры на фронте обзавелись любовницами, которые получили название ППЖ (полевые подвижные жены). Я был поражен, когда летом 41-го года, явившись с докладом к уважаемому мною комдиву Швецову, увидел в его землянке совсем молоденькую девушку, которая жила с ним. Подобные девочки были и у комиссара Шабалова, у начальника штаба Фролова, у командиров полков и других начальников. Говорили, что для этих целей мобилизовались девушки в прифронтовых районах. Основным поставщиком ППЖ в нашу дивизию был врач Мордовин, да и сам он жил с фельдшерицей саперного батальона, несколько отошедши от нашего дружного коллектива. Сами женщины, в основном, смотрели на это просто: сегодня живу, завтра убьют, а если забеременею или заражусь, пошлют в тыл.
Были и приятные исключения. Так в дивизионной полевой хлебопекарне служила санинструктором Наташа, молодая, красивая девушка из интеллигентной семьи. Несмотря на домогательства мужчин, она осталась непреклонной. В дивизии она пользовалась большим уважением и любовью.
В результате фронтовых связей распалось много семей, после войны многие начальники привезли с собой молодых жен, а старым дали отставку.

Весной 1942 года вместо Швецова, назначенного командиром корпуса, нашей дивизией стал командовать Завадовский, человек грубый, несдержанный, допускающий по отношению к подчиненным рукоприкладство. Ранее он командовал кавалерийской дивизией. К работникам тыла он относился с большим предубеждением, и мы очень жалели об отъезде Швецова.
В июне по окончании годичного кандидатского срока я был принят в члены ВКП(б). В конце июня 1942 года был получен приказ о моем назначении эпизоотологом Ветеринарного отдела 49-й армии. Мне жаль было расставаться с фронтовыми друзьями, с привычной обстановкой и покидать дивизию, в которой я прослужил более трех лет, и, хоть это и было повышением, 1-го июля я без особой охоты уехал к месту новой службы.
Управление тыла армии располагалось в двадцати пяти километрах к востоку от Юхнова. Здесь в лесу, в большом блиндаже и находился вместе с другими тыловыми службами Ветотдел армии, возглавляемый военветврачом 1-го ранга Боровковым. Уже на следующий день я уехал в дивизии и части, входящие в состав 49-ой армии.
Началась моя бродячая жизнь. Где на попутной машине, где верхом, где пешком из дивизии в дивизию, из полка в полк, из ветлазарета в ветлазарет колесил я по этой скудной, разоренной войной Калужской земле. 49-я армия, в состав которой входили четыре дивизии (18-я гвардейская, 42-я, 194-я и 217-я стрелковые) занимала оборону шириной в сорок километров по линии фронта. Кроме боевых частей в армии имелось много частей и учреждений связи, саперных и тыловых, где имелись лошади и ветеринарный состав. Непосредственно Ветотделу подчинялись армейский и эвакуационный ветлазареты. Все эти части и учреждения размещались в тыловом районе армии глубиною сорок километров, и вся моя работа заключалась в бесконечных скитаниях, осмотрах лошадей и оказании помощи работникам подчиненной мне ветеринарной службы.
На нашем участке Западного фронта в это лето шли бои местного значения, и было сравнительно спокойно. Свой главный удар немцы нанесли на юге. Прорвав фронт и разбив наши войска, они заняли всю Украину, Кубань, Северный Кавказ и вышли к перевалам Большого Кавказского хребта и к Волге в районе Сталинграда.
С наступлением осенних холодов Управление тыла армии переместилось в расположенную рядом деревню Бойцово, где ветотдел занял небольшой, довольно убогий домик. К этому времени я вполне освоился с обстановкой армейского тыла. Коллектив ветотдела был небольшой и дружный. Начальник отдела Боровков - старый служака, несколько суетливый, чуть заикающийся, был симпатичным и культурным человеком. Терапевта Щелева я знал по Дретуньскому лагерю, где он был дивизионным ветеринарным врачом 5-ой стрелковой дивизии в Полоцке. Он был скромным, молчаливым, добродушным человеком, и с ним у меня сложились дружеские отношения. Старший помощник начальника Мушников - обрусевший грузин, весельчак, анекдотист был душой нашего коллектива; он мог найти подход к каждому и умел хорошо устраиваться в жизни. Помощником начальника отдела по снабжению был Шамин - молодой, веселый, общительный парень. Должность делопроизводителя выполнял ветфельдшер, фамилию которого, к сожалению, я не помню. Кроме того, был шофер грузовой машины и солдат для обслуживания.

Прошли Октябрьские праздники, конечно, не без выпивки, благо спирт ветотдел всегда мог достать за счет ветеринарного снабжения. Вскоре после праздника мне привалило неожиданное счастье. Боровков дал мне отпуск на пятнадцать дней; на это он имел право, а печать и проездные документы у нас были свои. И вот в середине ноября я уехал в Новосибирск.
До Москвы доехал на попутной машине вместе с какими-то политработниками. Где-то на окраине города я нашел семью Щелева, которой передал от него письмо и небольшую посылку. Остался у них ночевать. Какое это счастье - лечь в чистую постель, на пуховую подушку, укрыться теплым одеялом! Утром через военного коменданта на Ярославском вокзале я достал железнодорожный билет в положенный мне мягкий вагон. Поезд до Новосибирска шел четверо суток. Питался на больших станциях по талонам, выданным вместо пайка. Кормили скудно какой-то баландой и постной кашей. Чем ближе я подъезжал к Новосибирску, тем большее нетерпение охватывало меня. Казалось, что поезд идет слишком медленно. Душа рвалась туда, вперед, к любимой жене и сыну, которых я не видел полтора года. И вот наступил этот радостный день 20 ноября 1942 года.
Знакомый город, глубокий овраг перед военным городком, полутемная лестница, ведущая на третий этаж. Как бьется сердце, будто хочет выпрыгнуть из груди. Здравствуй, дорогая, любимая! Здравствуй, сын мой родной! Вот и пришел я с войны живой, невредимый, пришел, чтобы увидеть вас, принес неизбывный, нерастраченный запас любви своей. Разве горечью долгой разлуки, тяжелых лишений, опасных скитаний по дорогам войны не заслужил я радости этой встречи?
Говорят, что бочку меда может испортить ложка дегтя. И в этом большом моем счастье свидания была капля горечи. В один из этих счастливых вечеров к нам пришел генерал Добровольский, начальник Новосибирского пехотного училища, в котором работала Ольга, принес бутылку спирта, мы выпили, закусили. Он очень скоро опьянел, начал нести всякий вздор, намекнул на интимную близость с моей женой. Я сказал: "Товарищ генерал, вы пьяны. Уходите, пожалуйста" и сунул в карман его шинели недопитую бутылку. Жалею, что тогда его пьяного не вытолкал в шею и не спустил с лестницы. Он оскорбил не только меня, он оскорбил и унизил мою жену.
Ослепленный любовью, я не до конца тогда понял обиду свою. Я - тугодум, живу задним умом, и тогда не осознал всей этой пошлой грязи, запятнавшей нашу жизнь. На следующий день Женя, за что-то рассердившись на мать, сказал ей в сердцах:
- Тебе бы только с Добровольским целоваться!
Ему тогда шел тринадцатый год, и для его неискушенной натуры это, может быть, было более глубокой раной, чем для меня. Не тогда ли в отношениях между матерью и сыном возникла трещина недопонимания, отчужденности, которая сказалась потом? Конечно, в те суровые дни войны, когда в тылу было очень голодно, в борьбе за жизнь свою и сына, за чашку похлебки, за право снимать пробу в курсантской столовой жена могла изменить мне. Я мог простить это ей; но хамство этого неумного генерала и его визит ко мне с бутылкой спирта простить не могу.
Странно, что тогда я все простил ей, а теперь мне невозможно сделать это. С того времени прошло около четверти века, я вспоминаю об этом, и мне становится больно.
Быстро пролетели эти пять счастливых дней, и вот опять надо собираться ехать на фронт. Вечером 25 ноября Оля проводила меня на вокзал. Томительная, длинная дорога с полупустым желудком, холодная и пустынная Москва, Киевский вокзал, Мятлево - наша станция снабжения, а там уж до нашей деревушки рукой подать. Здесь за время моего отсутствия ничего не случилось. И опять началась фронтовая страда - скитание по заснеженным дорогам, ночевки в землянках фронтовой полосы под гул артиллерийской канонады.

Передать петицию поручили бывшей жене маршала Конева (и матери его двоих детей). Она поехала на дачу председателя Президиума. Председателя не было дома. Петицию взяла его жена, внимательно прочитала и со слезами на глазах сказала, что согласна с каждым словом.

Приказ 009

И это было ужасным оскорблением для девушек, потому что эту медаль давали медсестрам, которые вынесли с поля боя 15 тяжело раненых бойцов вместе с их личным оружием.

Не всегда отношения мужчин и женщин на фронте строились на любви. Иногда у девушек не было выбора. Иногда они считали, что их красота — ресурс, которым грех не воспользоваться. Иногда это была любовь на всю жизнь, а на фронте никто не знал, сколько ее осталось, той жизни — может, десятилетия, а может и часы.

Сестричка, помоги!

Второго своего комбата Софья любила, и там, на этой страшной войне пережила самые счастливые минуты в жизни. Но она знала: кончится война — и у них все кончится. После победы комбат вернулся к жене и детям, Софья воспитывала их дочку одна. А от него для дочки — ни копейки, ни открыточки.

На языке военных канцелярий это называлось «уехать по приказу 009″.

Потеряв лицо коммунистов…

Он и до войны, на гражданке не отличался пуританством — у него было две семьи. Две женщины, Александра и Мария рожали от него детей и пылко за него сражались. Но Александра не стеснялась обращаться за помощью к товарищам в партии, и поэтому считалась официальной женой, хотя женаты они не были.

После войны Жуков не расстался с Лидочкой, поселил ее в Москве, а потом забрал с собой в Одесу. Они жили вместе, и только, когда приезжала Александра, Лидочка перебиралась в свою квартиру. Конечно, Александра обо всем узнала. Она отряхнула пыль со своих старых методов и написала в НКВД донос на фельдшера Лидию Захарову. Лидочку уволили из армии, но она все равно осталась с Жуковым, и всюду верно следовала за ним. Потом было заявление в ЦК КПСС: бывший адъютант Жукова доводил до сведения руководства страны, что маршал вступает во внебрачные связи прямо в служебном кабинете и награждает своих любовниц орденами. Жуков, матерясь, писал объяснительную: во внебрачную связь вступал, но только с одной женщиной, а ордена она получала не от него, за реальные боевые заслуги.

ППЖ генсека

Леонид Ильич Брежнев, будущий руководитель СССР, встретил свою первую настоящую любовь на фронте. Он до войны был женат, но свою жену не любил. Таких девчонок у него было полно, и жениться на Виктории он не собирался… Но вмешалась ее мама: соблазнил девчонку — женись, или смотри у меня! Леонид делал партийную карьеру, неприятности ему были ни к чему…

Когда на фронте познакомился с медсестрой Тамарой, землячкой из Днепропетровска, его как молнией ударило. Тамара потом вспоминала:

«Он называл меня Томой. У него был красивый мягкий баритон. Матерщины и хамства я от него никогда не слышала. Нельзя было в него не влюбиться. Аристократических манер у него не было, но приглашал он очень ласково. Улыбка добродушная, белозубая, с ямочками — ну, невозможно же ему отказать.

И гордая Тамара уехала. Брежнев нагнал ее на какой-то станции, умолял вернуться… Но это было уже так, больше для декорации. Виктория потом шантажировала мужа: уйдешь к своей ППЖ, пойду в партком, отберут партбилет — и кому ты нужен? Племянница Брежнева рассказывала, что роман будущего генсека с Тамарой тянулся много-много лет, но все-таки однажды он выбрал партбилет. Любовь не прощает предательства. С годами она переродилась в какое-то странное приятельство. Брежнев помог Тамаре и ее мужу получить хорошую квартиру в Москве. Дружили семьями, выпивали, рассказывали анекдоты. Как будто и не было страшной войны, огромной любви, ежеминутной тревоги друг за друга. Не было вальса под фронтовой аккордеон, и он — такой сильный, никогда не прижимался к ней в танце. Ничего от этого не осталось, только фотография с надписью на обороте:

Стало легче жить

Маршал Родион Малиновский до войны женился на милой женщине, преподавательнице французского языка. У них росли два сына. В 1942 году на фронте он вручал орден Красной Звезды красивой девушке, Раисе Гальпериной. У них было одно отчество, оба Яковлевичи, и Малиновский стал передавать Рае приветы. Все долго думали, что Рая его сестра.

Здравствуйте уважаемые.
Во время Великой Отечественной войны у нас появился такой термин как ППЖ - походно-полевые жены. Сиреь боевые подруги и любовницы высших (и не только) офицеров, делящие с ними тяготы армейской службы прямо на фронте, в то время как законные жены находились чаще всего глубоко в тылу. Были и исключения, конечно, типа Тамары Баграмян, которая практически с первых дней была с мужем на фронте. Но в целом, тенденция была ясной.
Чаще всего под категорию ППЖ попадали связистки и поварихи, хотя были и иные исключения.
Понятно, что со стороны законных жен и большинства солдат и офицеров, такие дамы, как и вообще термин ППЖ нес исключительно негативный характер, но, как говорится, не все так однозначно. Война, смерть вокруг, но людям всегда нужна ласка и любовь. Тем более, чаще всего как пел В. Цой "война, дело молодых, лекарство против морщин". Сиречь, дело молодое, кровь бурлит.
Кто будет кого осуждать в данном случае? Я уж точно нет :-)


Единственное, что я точно никогда не понимал и принимал, это награждение таких ППЖ боевыми орденами и медалями. За них кровь проливали, миллионы гибли, и тысячи девушек и женщин заслужили свои награды за реальные подвиги и труд войны, а никак не за постельные услуги. Вот это-очень плохо. А остальное.
Явление ППЖ носило массовый характер, но я сегодян хотел бы вспомнить несколько самых известных случаев.
У любимца Сталина и действительно небесталантного генерала Андрея Власова, создавшего впоследствии под началом гитлеровцев Русскую освободительную армию (РОА), до перехода на сторону врага были аж две ППЖ.
Первая из них военврач Агнесса Подмазенко. Дама, на которой он даже собирался женится, разведясь с законной супругой. Говорят, что она чуть ли спала его в Киевском котле.
Ну и под конец 2 наиболее позитивных, если можно так сказать :-)


Она родила от Власова сына, которого также назвали Андреем. Из-за беременности будущий коллаборант и отправил Подмазенко от себя, поэтому она не была с ним во время его ухода к немцам. После войны Агнесса Подмазенко получила 5 лет за связь с изменником Родины.
Во время прорыва к немцам у него была уже другая пассия - повариха Мария Вороновой, которую, кстати, при предательстве Власов бросил на произвол судьбы.
Уже в Германии в 1945 Власов женился на Агенхельд Биденберг, сестре личного адъютанта Генриха Гиммлера, и вдове офицера СС. Надо ли говорить, что с первой супругой - Анной Ворониной он так и не развелся, став классическим двоеженцем. И еще в Ленинграде у него была довоенная любовница парикмахер Юлия Осадчая, которая родила ему дочь в 1937 году.
Вот такой вот был сластолюбец А. Власов :-)

Другой наш и тут уже без всякой иронии прославленный полководец Георгий Жуков был может и не столь прыток, но особо старался не отставать. Хотя, он в отличие от Власова, вплоть до 1953 года себя узами брака не обременял, так что мог себе позволить :-) Еще до войны у Жукова было 2 герлфрендессы - Мария Волохова, которая родила ему дочь Маргариту, и Александра Зуйкова, которая и стала его законной женой впоследствии и родила ему дочерей Эру и Эллу.
На фронте жуков серьезно увлекся военным фельдшером, лейтенантом медслужбы Лидией Захаровой, которая провела с ним рядом всю войну и была с ним до 1950 года. За что и получила, видимо Орден "Красной Звезды" и вроде даже "Боевого Красного Знамени"

Пикантность ситуации тут в том, что сам Георгий Константинович еще в сентябре 1941 года выпустил приказ, согласно которому было рекомендовано из штабов и всех командных пунктов удалить всех женщин, оставив только машинисток, согласовав их количество с особым отделом. Приказ был вызван необходимостью прекратить внеуставные отношения офицеров с женщинами. Как говорится Quod licet Iovi, non licet bovi :-))
Пойдем дальше.

Красавиц мужчина Константин Ксаверьевич Рокоссовский всегда пользовался успехом и благосклонностью женщин. И немудрено, согласитесь. Высокий, статный, харизматичный и очень неглупый генерал разбивал сердца девушек десятками :-) Но тут сам не устоял. В конце 1941 года после небольшого ранения в 85-м походно-полевом госпитале при штабе армии он познакомился с военврачом 2-го ранга Галиной Васильевной Талановой.

Галина понимала, что от законной супруги Юлии Барминой, Рокоссовский не уйдет, тем не менее до конца войны была рядом с выдающимся маршалом, а в 1945 году родила ему дочь Надежду. На этом отношения их закончились, но дочь Рокоссовский признал, дал ей свою фамилию и помогал всячески как мог и ей и своей бывшей возлюбленной.

Другой красавец, очень падкий до слабого пола, тоже не смог устоять перед чарами штабной красавицы. Мы сейчас говорим о будущем Генсеке Леониде Ильиче Брежневе.

Несмотря на то, что он по политической части, Брежнев без дураков воевал на передовой, поэтому являлся настоящим фронтовиком за что я его всегда и уважал. Молодая 19 летня медсестричка Тамара Лаверченко украла его сердце своей весельем, легкостью, любовью к танцам и улыбкой. После войны Леони Ильич серьезно собирался развестись с Викторией Денисовой и женится на Тамаре, но виктория Петровна сделала все, чтобы этого не произошло. С Тамарой Брежнев расстался друзьями и держали дружбу долгие годы

Было несколько известных примеров того, как ППЖ стали законными супругами. Родион Яковлевич Малиновский летом 1942 года при выходе из окружения познакомился с 28-летней вольнослужащей армейского банно-прачечного комбината Раисой Яковлевной Гальпериной (девичья фамилия Кучеренко, которая грамотно подсчитала вражеские танки и отличилась при сборе разведданных за что в 1945 году она была награждена из рук командующего фронтом Малиновского орденом Красной Звезды.


В 1944 году Родион Яковлевич перевёл Раису к себе в штаб фронта и назначил заведующей столовой Военного совета. После войны Малиновский развелся с супругой Ларисой Николаевной и женился на Раисе Гальпериной с которой и прожил до конца жизни.

Антонина Васильева стала управляющей хозяйством будущего маршала Ивана Конева. Навела образцовый порядок, трепетно следила за самим Иваном Степановичем, а особенно за его питанием (у него была язва), и как то так получилось, что без нее Конев кже не смог.


Сразу же после войны он развелся с первой супругой Анной Волошиной и прожил с Антониной 31 год до самой смерти.

Ну и еще 2 случая, когда ППЖ стали законными женами.
Жена Михаила Ефимовича Катукова умерла в мае 1941 года в военном госпитале в Киеве и в конце войны он женился на своей фронтовой подруге Екатерина Сергеевне Лебедевой.

Ну а будущий Министр МВД Николай Щелоков в 1944 на фронте встретил 17-летнюю Светлану Попову, которая служила госпитальной медсестрой. В конце войны они расписались и не расставались никогда.


Вот такие вот дела.
Приятного времени суток

22 июня мы помним как самый страшный день в истории нашего народа — день Вторжения. Оно началось с гула самолетов и воя бомб. Но мы почему-то очень редко вспоминаем, как началось другое вторжение — наше победное вторжение в Европу

ЖЕНЩИНЫ ВОЙНЫ

На командном пункте 60-го полка, многие месяцы жили две девчонки лет двадцати-двадцати двух. Они чистили картошку для офицерских столовых, носили сальные ватные брюки, жили в сырых землянках, спали со всем персоналом штаба по очереди. Относились к ним с добродушным презрением. Звали одну Петькой, другую Гришкой. У них была кошачья привязанность к привычному месту, своеобразный патриотизм полкового масштаба.

Думаю, что у них не было бордельной, машинальной развратности. Простительная гулящесть горожанок с фабричной окраины богато дополнялась нежностью, товариществом и забитой, жалконькой женственностью.

. В Констанце мы впервые встретились с борделями.

Первые восторги наших перед фактом существования свободной любви быстро проходят. Сказывается не только страх перед заражением и дороговизна, но и презрение к самой возможности купить человека.

Капитан в Бухаресте приводит в гостиницу шесть женщин. Раздевает их: — Кто из вас проститутки? — потом устраивает смотр.

Наверное, наши солдаты будут вспоминать Румынию как страну сифилитиков.

НЕПРИСТУПНЫЕ БОЛГАРКИ

. После украинского благодушия, после румынского разврата суровая недоступность болгарских женщин поразила наших людей. Почти никто не хвастался победами. Это была единственная страна, где офицеров на гулянье сопровождали очень часто мужчины, почти никогда — женщины. Позже болгары гордились, когда им рассказывали, что русские собираются вернуться в Болгарию за невестами — единственными в мире, оставшимися чистыми и нетронутыми.

Случаи насилия вызывали всеобщее возмущение. В Австрии болгарские цифры остались бы незамеченными. В Болгарии австрийские цифры привели бы к всенародному восстанию против нас — несмотря на симпатии и танки.

Мужья оставляли изнасилованных жен, с горечью, скрепя сердце, но все же оставляли.

В июле 1945 года я провел полчаса в югославском лагере для цивильных немцев. Он запрятан весьма основательно — на венгерской границе, в сельце Гакове. Попал я сюда совершенно случайно, переходил зеленую границу.

Придорожный часовой в ветхой униформе объяснил мне, что в деревне — лагери для цивильных швабов, главным образом вывезенных из венгерской Бараньи. Я вернулся к машине, захватил табаку — нет лучшего средства, чтобы разговорить подневольных людей — и подошел к кучке пожилых крестьян.

— Да, они действительно швабы из Бараньи, но они ничего не делали русским. О партизанах ничего не слышали, пока те не пришли и не начали сгонять их в колонны, живут здесь уже четыре месяца. Плохо живут. Хуже всего с хлебом. Какой позор им, швабам из Бараньи, всегда евшим отличный белый хлеб, есть кукурузные лепешки.

Старики горестно трясут кадыками и просят у меня сигарет — вспомнить запах дыма — табаку здесь не дают совсем.

Подходят женщины — некрасивые, голенастые. Складывают руки на животе, начинают жаловаться все разом. Опять поминается кукурузный хлеб. Нет писем от мужей. Много месяцев. Оказывается, что мужья — в эсэсовских дивизиях, и я вежливо развожу руками.

Подходит комиссар лагеря, молодой парень в гетрах. Да, факт, позорящий нашу честь, действительно имел место. Весь личный состав охраны сменен. Виновные пойдут под суд. Сейчас мы вводим новые порядки — никаких побоев, никаких несправедливостей, но они будут есть положенные 400 грамм кукурузы и не будут душить казенных кур в амбарах. И мы крепко жмем друг другу руки.

Здесь же рядом стоит рядовой партизан. Он смотрит на меня с явным неодобрением. А на немцев — так, как глядят на примелькавшуюся скотину, — без внимания, без уважения. Еще долго будет ущерблять партийный интернационализм югославов этот ленивый, спокойный, выработанный взгляд.

В Белграде, после боя, ансамбль73-й гвардейской дал концерт для горожан. Присутствовавший представитель югославских партизан неодобрительно отозвался о программе концерта — слишком много любви и плясок, слишком мало ненависти. Мы строим пропаганду не так.

Партизанские девушки, наверное, смотрели на ППЖ как на существа особенного, скверного сорта.

МОЛЕНИЕ О ЗАМУЧЕННЫХ

В ноябре дюжина наших разведчиков переплыла мутный Дунай, оглушила мерзших в окопах босняков и заняла село Батину. Здесь разыгралась самая жестокая битва, что были в эту войну на югославской земле.

Над дунайскими переправами господствовали высоты — 205, 206. Немцы били с них по паромам прямой наводкой. Семь дней высоты штурмовали озверелые от потерь бойцы. Наконец прошел слух, что высота 205 занята сталинградцами. Санинструктор Клавдия Легостаева водрузила на ней полковое знамя. Это означало конец битвы, очередной отпуск от смерти. На плацдарме быстро распространилась радость. Легостаевой охотно простили легкое поведение, истеричность, грубость. Стали припоминать ее положительные качества, припомнили одну только общительность, но все же послали в армию реляцию на награждение орденом Красного Знамени.

Прошло то время, когда мои сигналы о попытках изнасилования истолковывались как клевета на Красную Армию. Дело шло о политическом проигрыше Австрии

Часа через два стало известно, что высота по-прежнему у немцев. Клавдия, никогда не учившая топографию, воткнула знамя в какой-то горб в полукилометре от гребня, в 200 метрах ниже нашей передовой. Тогда генерал Козак собрал всех вертевшихся на наблюдательном пункте помощников и заместителей и выгнал их в роты — поднимать солдат. Ночью цепи, в которых майоров было столько же, сколько и красноармейцев, выполнили задачу.

В Фельдваре, у ворот большого особняка, танкистов встретила моложавая женщина с бровями настолько выстриженными, что, казалось, их пришлось пририсовать заново. В ней было странное обаяние — очень молодой девушки, девчонки и актерская уверенность в себе. Она быстро поняла реквизиционные намерения гостей и категорически заявила:

— Я Петер! Петер из фильма.

Ее самоуверенность и надменность следует рассматривать не в венгерском, а в общеевропейском плане. Она никогда не забывала, что у себя на родине она была единственной звездой первой величины, примой мирового масштаба.

Комендант города майор Захаров, все вздыхавший — эх, если б мужа около нее не было, — пригласил ее на новогодний офицерский вечер. Здесь она была замечена (как ее было не заметить) одним большим начальником. Определена как существо инородное, вредное, разлагающее и удалена из зала. Она никогда не вспоминала об этом. Только вздрагивала и улыбалась особенно горько.

. Женщины не столь развращенные, как румынки, уступали с позорной легкостью. Один из моих офицеров проанализировав, почему Н. — светская дама, жена арестованного офицера, любившая своего мужа — отдалась ему на третий день знакомства, решил: немножко было любви, немножко беспутства, а больше всего, конечно, помог страх.

. Покорность (венгров) тем нагляднее, что если в Австрии и Румынии все кошки точно знали, чье мясо они съели, здесь кошки всю войну просидели на диете — приказы о смирном отношении к русскому населению не только отдавались, но и выполнялись.

. Старик и старуха, жившие одиноко и скромно, послали письменное приглашение всем соседям посетить их дом завтра утром. Собралось несколько человек. Они увидели старинную двуспальную кровать, застланную белыми покрывалами. На кровати рядом лежали застегнутые на все пуговицы, в черном, старики. На столике нашли записку — не хотим жить проклятой жизнью.

Немножко любви, немножко беспутства, а больше всего помог, конечно, страх. Так писал о трофейной любви на оккупированной территории политрук Слуцкий

Кажется, на меня эта история подействовала сильнее, чем на всех туземцев Фоньода.

Здесь уместно вспомнить, с чем пришли наши в Венгрию. Это была первая страна, не сдавшаяся, как Румыния, не перебежавшая, как Болгария, не союзная, как Югославия, а официально враждебная, продолжавшая борьбу. Запрещенная приказами месть была разрешена солдатской моралью. И вот начали сводить счеты.

В 1944 году, в декабре, в католической церкви в Пече шло богослужение. Печальное и пугливое, оно собрало девушек, оплакивавших невинность, и монахов, предвидевших гибель монастырей. Внезапно на кафедру взошел лейтенант Красной Армии, молодой, простоволосый. Стало тихо. Патер отодвинулся в сторону, и юноша сказал:

— В Воронеже мадьяры замучили моих родителей. Муттер унд фатер. Мать и отца. Молитесь за них!

Он стоял недвижно, внимательно наблюдая за усердием молящихся. Его поняли, все повалились на колени, органисту было сказано: играй! Попу приказал: молись, певчим — чтобы пели. Лейтенант хмуро осаживал уставших молельщиков, пробовавших подняться с колен. Панихида проходила как положено. Прошло 15 минут. Лейтенант жестом остановил моление и неслышно ушел.

В январе 1945 года проездом я прожил день в замке Вексельхаймб.

Вексельхаймбы бежали еще в ноябре, сдав акварели по описи переехавшей сюда больнице.

Больница интересна по двум линиям. Директор показал мне женские палаты — здесь скрываются от прохожих солдат 11 молодых женщин. Они поуспокоились за последние два месяца и с любопытством рассматривают нового человека.

Вторая достопримечательность — русская комната. Здесь два раненых, забытых частями, два больных — совсем юные сержанты. Они пьют спирт с врачами, спят с сестрами и защищают спасающихся буржуазок от захожих буянов, жестоко избивая их подкованными прикладами автоматов. Директор приемлет этот модус вивенди. Он, как и многие европейцы, сводит свою россику к мнению, что русский человек хорош, пока трезв.

На прощание он доверительно сообщает мне, что у него лечатся от триппера (совсем бесплатно) несколько окрестных офицеров.

ВПЕРЕДИ ШЕЛ СТРАХ

. Здесь мы столкнулись с повальной капитуляцией. Целые деревни оглавлялись белыми тряпками. Пожилые женщины поднимали кверху руки при встрече с человеком в красноармейской форме.

В то время в армии уже выделилась группка профессиональных насильников и мародеров. Это были люди с относительной свободой передвижения: резервисты, старшины, тыловики.

Целый ряд факторов благоприятствовал насилию. Большие на карте австрийские деревни на местности оказывались собраниями разбросанных по холмам домов, отделенных друг от друга лесом и оврагами. Из дома в дом зачастую нельзя было услышать женский крик. В большей части хуторов нельзя было поставить ни гарнизона, ни комендатуры. Следовательно, законодательная и исполнительная власть была в руках первого проезжего старшины.

С другой стороны, австрийки не оказались чрезмерно неподатливыми.

В большинстве деревень не было мужчин. Тотальная мобилизация была дополнена арестом или бегством многих фольксштурмистов.

Но впереди всех факторов шествовал страх — всеобщий и беспросветный, заставлявший женщин поднимать руки кверху при встрече с солдатом, а мужей — стоять у дверей, когда насиловали их жен.

Я собрал десяток солдат из окрестных домов. Они стояли как на допросе. За два часа я опросил шесть девушек — необходимость переводить каждое слово замедляла работу. Остальных пришлось отправить.

. Здесь была девушка, которую изнасиловали шесть раз за последние три дня. Это была неуклюжая деревенщина — она совсем не умела прятаться. В ее тусклом взгляде я не нашел ни страдания, ни стыдливости. Все это прошло, осталась одна усталость.

После нее допрашивалась 18-летняя вертушка. Ее настигли всего один раз. У нее есть такие места на огороде, где ее не нашла бы родная сестра.

Одни отчитывались обстоятельно и толково — не как на исповеди, как перед доктором. Другие плакали навзрыд. Но больше всего мне запомнилась одна фраза. Ее сказала вертушка Анжелика. Это было:

— Мы теперь совсем не спим дома. Выкопали себе ямки в стогах. Пока тепло — хорошо, но как будет осенью?

Уходя, я не давал никаких обещаний, но меня провожали всем хутором до околицы.

Солдатам я сказал — не по закону, а по человечеству: ну что, стыдно? смотрите же.

Через два дня я докладывал начальству о женщинах Зихауэра. Генералы сидели внимательные и серьезные, слушали каждое слово.

Прошло то время, когда мои сигналы о попытках изнасилования истолковывались как клевета на Красную Армию. Дело шло о политическом проигрыше Австрии.

. В начале января я пришел в Харьков. Пусто было в Харькове. Я заходил в дома. Звонил, обрывал ручки. Из какого-нибудь чердака выползала старушечка, шептала: — все уехали, или — все посажены, или — всех в овраг стащили.

Ночевать я пошел на Клочковскую, где жила теща Мария Павловна с взрослым сыном Павликом. Она слабо всплеснула руками и смотрела так жалко и голодно, что я подумал — ведь есть люди, которые еще несчастнее, чем я.

Вошел юноша — сын, Павлик, — до войны он часто брал у меня деньжат на пиво, но сейчас я встал и вытянулся перед ним.

Всю ночь я ходил по Холодной горе, где не было патрулей. Я думал о том, что у меня нет никакого зла на Марию Павловну.

. Помыкавшись по дворам, я устроился на сахарный завод, километров 50 от Краснодара.

В больнице меня втолкнули в кабинет, где распоряжалась молодая женщина — жена начальника полиции.

Каждый вечер в двух-трех домах собирались уцелевшие от депортации евреи Байи. Целовали руки дамам, говорили тихо, как будто в соседней комнате лежал больной. Считали. В июле 1945-го в город вернулось более 240 человек (из 1400). Разрозненные обрывки семей — мужья без жен, матери без сыновей — тянулись друг к другу. Возникали странные романы 50-летних людей, платонические, бессловные, сентиментальные.

Женщины потеряли национальную резкость красок. Большинство из них потускнело. Некоторые приобрели удивительное осеннее очарование, незабываемую и грустную красоту. Молодые мужчины с тоской говорили мне, что они не могут жить на родине, которая отталкивает и предает их.

Публикация Петра ГОРЕЛИКА