Как умирают от рака в российских тюрьмах

Чаще всего заключённые умирают от ВИЧ-инфекции. Но, по мнению экспертов, случается, что причины смерти зэков остаются неизвестными из-за желания тюремного начальства приукрасить статистику.

Сейчас в России сидит более полумиллиона человек. Количество зэков ежегодно снижается — так рапортует ФСИН. Так, в прошлом году освободили 230 тысяч человек. Только не все из них ушли на волю — кто-то почувствовал свободу уже на том свете.

За последние три года почти треть смертей (32%) в местах лишения свободы происходит из-за ВИЧ-инфекции. Такие данные Лайфу предоставили в пресс-бюро ФСИН. Второе место досталось "другим причинам" (без уточнений, что это за причины) — таких 29% от всех смертей. На третьем месте — сердечно-сосудистые заболевания (22%).

— Показатель смертности в 2016 году среди лиц, содержащихся под стражей и отбывающих наказание в виде лишения свободы, на 9,8% ниже показателя смертности в аналогичном периоде прошлого года. Количество умерших от заболеваний ниже показателя 2015 года на 13,2%, — сообщили Лайфу в пресс-бюро ФСИН.

Абсолютных значений, сколько за год умерло или погибло заключённых, во ФСИН не предоставили.

В воспитательных колониях (там отбывают наказания преступники до 21 года) за последние шесть лет умерло шесть человек (причины смерти не уточняются). При этом во ФСИН отмечают, что "смертность лиц младше 18 лет в 2011 году и первом квартале 2017 года не зарегистрирована".

По мнению экспертов, за строгими цифрами статистики скрывается реальное положение дел — людей в колониях и тюрьмах умирает гораздо больше и совсем по другим причинам.

От ВИЧ-инфекции и её осложнений, по данным ФСИН, в 2015 году умерло 1193 человека, в 2016-м — 1092, в первом квартале 2017 года — 251 человек. При этом отмечается, что за последние пять лет показатели смертности от этого заболевания снизились на 7%.

Александр Чебин, руководитель проектов регионального общественного фонда "Новая жизнь" (занимается профилактикой ВИЧ-инфекции, в том числе в местах отбывания наказаний), рассказал, что зачастую люди узнают о положительном ВИЧ-статусе, уже находясь на зоне.

— Человек, попадая в места лишения свободы и узнавая свой статус, из-за недостатка объективной информации и личного опыта (он просто ничего не знает об этой болезни) начинает тянуть с лечением — он просто не подозревает о последствиях. В результате заболевание переходит в стадию СПИДа, начинаются осложнения, от которых заключённый и умирает, — объяснил активист.

ВИЧ в колониях заражаются очень часто, считают общественные активисты. Однако официальной статистики по этой теме не существует. Тюремный быт действительно полон риска: татуировки нестерильными инструментами, употребление наркотиков, гомосексуальные контакты (без презервативов) — всё это потенциально может стать причиной заражения вирусом. А профилактика работает слабо.

— Когда человек попадает в места лишения свободы, у него всегда проверяют кровь на ВИЧ и гепатиты. Но иногда получается, что не все анализы проверяются — где-то не было возможности сделать тест на ВИЧ, где-то затянули с анализами, где-то халатно к этому отнеслись. В результате есть и такие заключённые, которые просто не знают о своём статусе, — рассказал Александр Чебин.

До 2006 года в России существовали так называемые ВИЧ-бараки. Это отдельные помещения, где отбывали наказание ВИЧ-инфицированные осуждённые. Но десять лет назад такие общежития практически все убрали. Делалось это, по словам активистов, чтобы не было дискриминации.

— ВИЧ-общежития на самом деле идея неплохая. Но только если преодолеть такие проблемы, как стигматизация и разглашение тайны диагноза. Сейчас для ВИЧ-инфицированных в целом делают условия получше, дают диетическое питание. Но в общежитиях могло бы значительно улучшиться качество оказываемой медицинской помощи. Так заражаемость среди заключённых значительно бы снизилась. Но пока это осуществить нереально, — сказал Чебин.

Как и по всей России, в системе ФСИН тоже случаются перебои с препаратами для терапии ВИЧ.

Ранее Лайф рассказывал историю 36-летнего Константина Фаткулина, который отбывает наказание в исправительной колонии в Новосибирской области. У него четвёртая стадия ВИЧ, гепатиты В и С. Как сказано в его обращении к правозащитникам, его вообще не лечат. После очередной жалобы его всё же положили в больницу, но лекарства так и не стали давать.

"В больнице осуждённый был помещён в ШИЗО — за то, что позволил себе сидеть на койке в дневное время, — писали правозащитники руководству ФСИН. — По прошествии двух месяцев больной возвращён обратно в ИК-21 на обычные условия содержания, содержится в холодных помещениях со сквозняками, без отопления (с апреля), вдвое уменьшена норма питания, ранее полагавшаяся ВИЧ-больным, лечения не получает".

Эту историю мы освещали год назад. По информации Лайфа, полного лечения Константин не получает до сих пор.

Туберкулёз

Среди тройки ведущих причин смертности нет туберкулёза. Во ФСИН не предоставили данных о количестве умерших от этого заболевания. Но сообщили, что за последние пять лет смертность от него в российских колониях снизилась на 54%.

Владимир Осечкин, основатель социальной сети Gulagu.net, убеждён, что эта статистика неточная и объяснять с нижение уровня смертности из-за туберкулёза эффективностью проводимых реформ — ошибка. На самом деле, по его словам, ежегодно руководство колоний скрывает сотни случаев смертей от туберкулёза.

— Ситуация не улучшается, переполненные камеры СИЗО и неработающие вентиляции, устаревшие здания и существенное нарушение санитарных норм при содержании под стражей приводят к постоянному заражению здоровых людей туберкулёзом. Без своевременной диагностики и при скудном рационе болезнь прогрессирует в ослабленных организмах заключённых, — рассказал он. — К тому же никто до сих пор не подсчитал, сколько миллионов россиян заболели туберкулёзом в заключении за последние 20 лет и вышли, по сути, больными людьми, многие из которых позже погибли уже на свободе.

"Я понимаю что от туберкулёза умирают. Но раз директор (директор ФСИН России Г.А. Корниенко. — Прим. ред.) сказал, что не умирают от туберкулёза, значит, не умирают, — слышно на записи совещания с Эляртом.

Сейчас аудиозапись изучают в прокуратуре.

Другие причины

По мнению экспертов, статистика ФСИН не является точной и достоверной. В расчёт не берутся насильственные смерти, которые очень часто выдаются за суициды, несчастные случаи.

— Часть заключённых в предсмертном состоянии освобождают, и те умирают через сутки-двое на свободе, это делается также для манипуляций с цифрами. На самом деле тюремная реформа провалена, деньги из бюджета разворованы, а ситуация с соблюдением прав заключённых, в том числе на медицинскую помощь, остаётся катастрофичной. Исправить ситуацию может лишь вывод медицинских подразделений из подчинения генералам и перевод их в Минздрав, — уверен Осечкин.

Интересно, что перечисленные заболевания — причины смерти зэков (СПИД, тяжёлые формы туберкулёза, некоторые сердечные заболевания) по правилам являются поводом освобождать заключённых от наказания. Как ранее рассказывал Лайф, в Минздраве и Минюсте задумались о расширении этого списка. Туда хотели добавить гипертонию, рак с метастазами и другие заболевания, но пока новый порядок не действует.

— Гуманизацию я приветствую двумя руками, — говорит председатель коллегии адвокатов "Ваш юридический поверенный" Константин Трапаидзе. — Понятно, что какие-то негодяи могут получить возможное ослабление наказания. Но тут фундаментальный вопрос: является ли уголовное наказание методом перевоспитания или просто жестокого обращения с людьми? Да, эти люди должны нести заслуженное наказание, они преступили закон, но никто не может лишить их права на жизнь и нормальные условия.

Летом 2016 года экс-заключённая Екатерина Нусалова умерла у себя дома в Мурманске. Причина смерти — запущенная онкология с метастазами. Женщина всё равно была рада, что смогла увидеться со своими близкими, которых не видела больше года. Последней волей умирающей было довести до конца дело против администрации колонии, которая не отпускала её на лечение.

Преступная халатность

Основанием для суда над Ивановым стала смерть пациентки Екатерины Нусаловой, направленной к нему в больницу из тюрьмы для лечения онкозаболевания. В медучреждении Нусаловой не была оказана надлежащая помощь, а вскоре после освобождения она скончалась.

По версии следствия, недобросовестное исполнение Ивановым своих обязанностей привело к нарушению законных прав и интересов Нусаловой.

Не заметили рак груди

23 июня 2015 года 37-летняя жительница Мурманска Екатерина Нусалова была доставлена в исправительную колонию №2 ФСИН Ленинградской области. Женщину приговорили к семи годам тюрьмы за сбыт наркотиков. Всего по статье Нусаловой могло грозить до 15 лет, однако суд учёл наличие у обвиняемой двух несовершеннолетних детей.

Находясь на карантине, Нусалова была обследована врачом-гинекологом, которая поставила ей неверный диагноз — мастопатия. Через три месяца у Нусаловой сильно увеличились лимфоузлы в подмышечных впадинах, и она обратилась в медчасть колонии.

В больнице им. Гааза не было лицензии для лечения Екатерины, поэтому ей оказывали исключительно паллиативную помощь — давали обезболивающее.

Однако 17 марта 2016 года Смольнинский районный суд Санкт-Петербурга отказался отпустить женщину на свободу. Отказ был мотивирован тем, что суд вправе, а не обязан применять статью 81 УК (освобождение от наказания в связи с болезнью). В результате Екатерину снова вернули отбывать наказание в исправительную колонию №2.

Выпустили после обращения в ЕСПЧ

Екатерину выпустили на свободу только после того, как её адвокат Виталий Черкасов отправил апелляционную жалобу на решение Смольнинского районного суда в Санкт-Петербургский городской суд и параллельно с этим написал жалобу в Европейский суд по правам человека.

В июле 2016 года, всего через несколько месяцев после освобождения, Екатерина умерла дома, в Мурманске. Местные специалисты уже никак не могли ей помочь.

По факту смерти Нусаловой следственным отделом по Центральному округу ГСУ СК Санкт-Петербурга было возбуждено уголовное дело, однако оно было закрыто в связи с отсутствием состава преступления.

Возобновили дело потому, что ЕСПЧ коммуницировал жалобу Екатерины в начале лета 2017 года — у инцидента появилась международная огласка.

В ходе повторного расследования, завершившегося в декабре 2017 года, следствие предъявило обвинение экс-начальнику больницы им. Гааза Дмитрию Иванову. Его обвинили в том, что он не выполнил свои должностные обязанности по замедлению прогрессирования заболевания пациентки.

Виновен и не виновен одновременно

Парадоксальным образом вместе с тем следствие не видит прямой причинно-следственной связи между смертью Екатерины Нусаловой и бездействием Дмитрия Иванова.

Дмитрий Иванов имел все полномочия, чтобы назначить для Нусаловой необходимое лечение в сторонних организациях, однако не сделал этого.

В свою очередь адвокат Дмитрия Иванова Оксана Русьян пояснила RT, что в документах по Нусаловой нет подписи её подзащитного.

Приговорённые к смерти

Екатерина Нусалова стала третьей тяжелобольной заключённой, по которой была рассмотрена жалоба в ЕСПЧ. Ранее в Страсбурге рассматривались дела Оксаны Семёновой и Марии Бухтиной. По решению ЕСПЧ родственникам Оксаны Семёновой Россия обязана выплатить €20 тыс., а родственникам Бухтиной — €15 тыс.

Семёнова и Бухтина признаны ЕСПЧ жертвами пыток и бесчеловечного отношения.

Правозащитник Леонид Агафонов, принимавший участие в делах всех трёх женщин, рассказал RT о правоприменительной практике российских судов по отношению к смертельно больным заключённым.

По словам Агафонова, первой в череде обращений в ЕСПЧ была Оксана Семёнова. Ей было 37 лет, сидеть оставалось меньше года. Суд отказал ей в освобождении, несмотря на то что у неё была найдена онкология. В результате Оксана умерла прямо в тюрьме, так и не дождавшись ни освобождения, ни решения ЕСПЧ.

Больница из чёрного списка

Больные размещались на двухъярусных кроватях в перенаселённых палатах-камерах.

В отчёте указано, что одна из причин проблемы — подведомственность врачей тюремщикам, а также то, что суды отказывают в ходатайствах об освобождении. По данным Леонида Агафонова, в целом по стране в 2016 году осуждённые направили 3500 ходатайств об освобождении по болезни, 749 заявителей скончались ещё до начала слушаний в суде, ещё 119 скончались до вступления решения суда в силу.

Сейчас, однако, согласно данным МСЧ-78 по Санкт-Петербургу, наметилась положительная динамика.

В 2017 году возросло в три раза количество решений судов об освобождении осуждённых от отбывания наказания в связи с болезнью; в 83,3% случаев представленные в суд осуждённые были освобождены судом (в 2016 году — в 44,4% случаев).

По поводу ситуации с больницей им. Гааза Леонид Агафонов рассказал RT, что проблема является практически неустранимой.

В аппарате уполномоченного по Санкт-Петербургу RT сообщили, что смертность от онкологии в тюрьмах Санкт-Петербурга и области составляет 12%. Количество умерших в учреждениях, подведомственных ФСИН по Ленинградской области, в 2017 году составило 45 человек, 26 из которых являлись ВИЧ-инфицированными.
Леонид Агафонов пояснил, что статистика по тюрьмам является не всегда показательной.

Сергей Петряков. Фото: Сергей Карпов / Медиазона

К нам поступают обращения с ВИЧ-инфекцией, онкологией, туберкулезом и разного рода поражениями опорно-двигательного аппарата и центральной нервной системы. Для начала мы убеждаемся, что у осужденного есть заболевание, входящее в утвержденный постановлением правительства перечень. Затем анализируем отношение к лечению, которое ему предлагают в условиях изоляции от общества.

Мы снаряжаем своего адвоката, чтобы он с ордером пришел, опросил осужденного, получил, по возможности, доступ к медицинским документам. Мы берем этого осужденного под свою опеку. Дальше адвокат в национальном суде пытается добиться освобождения. А я как юрист, который специализируется на обращениях в ЕСПЧ, готовлю жалобу либо заявление о применении срочных мер, когда неоказание экстренной медицинской помощи может повлечь неблагоприятные последствия вплоть до летального исхода. Мы просим Европейский суд оказать воздействие на российские власти, чтобы осужденного до решения вопроса об освобождении этапировали в медицинское учреждение, возможно, даже гражданского типа. Иногда это происходит.

В половине случаев на нас выходят родственники. Десятая часть — сами осужденные. Еще половина — те, кого мы сами выявляем с помощью членов ОНК. Адвокаты зачастую, общаясь со своими клиентами, узнают информацию, передают ее нам или членам ОНК.

Редкий случай

Недавний наш случай — осужденный с мышечной дистрофией в Оренбурге Бондаренко. Не знаю, сколько бы он прожил. Фактически его лечение заключалось в эпизодическом применении препаратов: витаминами обкалывали и еще два препарата ему должны были с интервалом раз в месяц колоть, но их нет, потому что они наркосодержащие, а у учреждения нет лицензии. Соответственно, он не получал лечение. У него прогрессирующая мышечная дистрофия — он постоянно теряет в весе. Это, примерно, как на старых фотографиях узников фашистских концлагерей: кости, обтянутые кожей.

Это редкий случай — генетическое заболевание, развившееся на фоне легочного туберкулеза. У нас была краткая консультация медиков, которые сказали, что заболевание неизлечимо как на зоне, так и на воле. При этом на воле он будет получать качественную медпомощь и обслуживание, потому что элементарно за ним будет кому ухаживать. А в колонии он был предоставлен сам себе.

Ему были положены ортезы на ноги — такие устройства, с помощью которых он смог бы самостоятельно передвигаться. Их он не получал год. Через год его состояние ухудшилось вплоть до того, что он не смог бы носить эти ортезы, которые по килограмму на каждой ноге. Положено ему было инвалидное кресло-коляска, его тоже долго не предоставляли. Потом выделили, но силы в руках не было, и он не мог самостоятельно вращать колеса.

Актировка

На моей памяти были случаи, когда осужденного актировали, он выходил, брался двумя руками за свое здоровье, тут же записывался и ложился в специализированный стационар, его там лечили качественно, в отличие от медчасти исправительного учреждения. И он, можно сказать, воскресал. У него поднимался иммунный статус, нагрузка вирусная падала (у ВИЧ-инфицированных — МЗ). Таких случаев два, но про одного — Андрея Лаврова — я могу точно сказать, что он вел и ведет до сих пор нормальный образ жизни, встал на путь исправления, у него есть семья.

Каково это — болеть в колонии

Это зависит от заболевания и от того, какие органы и функции организма поражены. Если это опорно-двигательный аппарат — человек передвигается на коляске, если она у него есть. Его пребывание в условиях общего барака, общего отряда проблематично. На локальных участках расположены всевозможные препятствия: какие-то барьеры, поребрики, плинтуса. Самостоятельно осужденный передвигаться не может.

Есть ВИЧ-инфицированные, у которых ослабленный организм. Он еле ходит, еле говорит, не может выполнять режимные требования. Он уже не выходит на проверку, не ходит в столовую, он ходит только под себя в лучшем случае. Таких людей тоже нужно освобождать.

Есть больные туберкулезом. У них вообще все плохо. У нас в системе ФСИН есть специализированные туберкулезные больницы, но и там недостаток и лекарственных препаратов, и фтизиатров.

Регионы

Молодые специалисты не приходят в систему ФСИН, потому что там зарплата несоизмеримо ниже, чем в вольной больнице, поликлинике. Остаются кадровые служащие, со звездами, с погонами, которым осталось до пенсии не так много. Они уже не относятся к осужденным, которые у них наблюдаются, как к пациентам, заслуживающим бережного и внимательного отношения. Это просто спецконтингент, да, у него что-то болит. Я его посмотрел, я ему выписал и в лучшем случае проконтролировал прием препаратов.

Динамика будет интересовать врача только тогда, когда будет решаться вопрос, что с осужденным делать дальше, потому что ему все хуже. Или когда будет поставлен вопрос об освобождении по болезни: то есть надо его куда-то сплавлять — либо на волю, либо переводить в другое учреждение. В этом случае врач действительно начинает думать, что бы мне такого написать. Врачи занимаются не лечением, а прикрыванием своих задниц, чтобы их нельзя было привлечь к ответственности за неоказание медицинской помощи. Никто не ставит своей целью выздоровление.

Паллиативная помощь

Возможности паллиативной помощи ограничены ровно так же, как и все медикаментозные и иные способы оказания медицинской помощи в учреждениях уголовно-исполнительной системы. Меня больше всего заботит, что в системе УИС вообще отсутствуют учреждения вроде хосписов, где люди просто доживали бы в человеческих условиях. Пускай там будут решетки на стенах, но должны быть сиделки, постоянный контроль за состоянием здоровья. В случае, если человек не способен себя самостоятельно обслуживать, то те же самые сиделки должны исполнять функции по элементарному бытовому обслуживанию.

То, что называют паллиативной помощью представители медчастей УИС — это, как правило, обезболивание, которое не всегда имеет законченный результат в виде снятия боли. Иногда человеку показаны тяжелые наркосодержащие обезболивающие средства, а у учреждения нет лицензии на применение этих средств, и его пичкают анальгетиками, кеторолом и так далее. Человек в этих условиях мучается и в этих муках умирает.

Есть у нас несколько случаев в онкологическом отделении больницы Гааза в Санкт-Петербурге. Туда свозят половину, наверное, из европейской части России осужденных тяжело больных. Там есть онкологическое отделение, обезболивающие препараты, которые даже и наркосодержащие, но они не всем подходят и не всем помогают снять боль.

Есть так называемые больницы для осужденных или ЛПУ — лечебно-профилактические исправительные учреждения. Там большой объем тяжелых больных, в какой-то момент их количество достигает критической массы, и нужно выводить особо тяжелых. В этом случае врачи могут в суде подтвердить наличие тяжелого заболевания и сказать, что в средствах и способах лечения они ограничены по сравнению с вольными врачами и не могут лечить в полном объеме. Врач в данном случае выступает от имени государства — государство само признает, что не может оказывать медпомощь в колонии. Государство не лечит, не освобождает. Это пытки.

Прокуроры

Есть одна большая проблема. Ранее представитель прокуратуры выступал в качестве государственного обвинителя, а теперь он же просит освободить человека. Если прокуратура когда-то просила суд его посадить, то эта же самая прокуратура вроде как не должна просить его освободить вне зависимости от изменившейся ситуации со здоровьем. Примерно такие высказывания адвокаты слышат от представителей прокурорского корпуса.

Судьи

Общей практики рассмотрения дел в разных регионах и даже в районных судах одного региона у самих судей нет. Есть регионы, где (суды — МЗ) отпускают только дожить последние дни, недели на свободе. Есть регионы, где и таких не отпускают.

Если говорить о том, как должны рассматриваться дела, то тут все просто. В ноябре 2015 года Верховный суд сделал вывод, что определяющим для освобождения человека является наличие у него тяжелого заболевания, а все остальные факторы не должны учитываться даже как дополнительные. За исключением редких моментов. То есть иногда суды отказывают в освобождении человеку, у которого нет родственников и жилья: он тяжело болен, если мы его выпустим, то он окажется на улице, и там смерть его настигнет раньше, чем в исправительном учреждении. Логика отчасти в этом есть. С другой стороны, по делам, по которым работают наши адвокаты, в отсутствие родственников мы пытаемся найти приют.

Обычно есть два способа рассмотрения ходатайств. Либо это выездное заседание, когда судья приезжает в колонию и осужденного в одеяле на носилках приносят в комнату, где проходит заседание. Либо по видеосвязи — но это крайне редко происходит, потому что, если человек парализован и находится в предсмертном состоянии, он, скорее всего, по навету администрации подпишет расписку, что не желает участвовать в заседании.

Иногда важно, и наши адвокаты этим пользуются, чтобы судья увидел этого человека: один умирает, а второй должен решить его судьбу — освободить или нет. Бывают случаи, когда судьи остаются черствыми и не слышат доводы стороны защиты. Есть те, которые искренне убеждены, что преступник должен сидеть в тюрьме вне зависимости от того, в каком состоянии он сейчас. Есть судьи, которые идут на поводу у представителей прокуратуры и выносят отказные постановления на том основании, что тяжелое состояние не помешало осужденному совершить преступление.

Андросов

Большое количество дел было по Свердловской области. Это связано с большим количеством колоний и не меньшим количеством членов ОНК, которые реально работают. У нас там есть свои адвокаты, которые могут взять под опеку того или иного осужденного. Есть там такая больница Сосьва, туда свозят всех тяжелых. И есть Верх-Исетский районный суд, который рассматривает все ходатайства. А в этом Верх-Исетском районном суде есть судья Андросов, который рассматривает большую часть (если он не болеет, не в отпуске) этих ходатайств. И два-три прокурора, которые каждый раз возражают против представления администрации либо удовлетворения ходатайства самого осужденного. Очень интересно смотреть, как меняются — а точнее, не меняются — формулировки в судебных постановлениях, в которых суд приходит к выводу, что нужно отказать.

Один осужденный дважды подавал ходатайства об освобождении по болезни, которые были рассмотрены Андросовым. Первый раз отказал — он обжаловал, второй раз — Андросов отказал даже в принятии этого ходатайства. Затем его перевели в другой район, за 300 километров от Екатеринбурга. Там подал новое ходатайство. Оно было удовлетворено в ноябре прошлого года. Но прокуратура вышла с развернутым представлением, в котором описывала все прежние грехи этого осужденного. И апелляционная инстанция поддержала представление прокуратуры, отказав в освобождении. Это единственный на моей памяти случай, когда положительное постановление первой инстанции отменялось.

Ответственность

У нас были такие случаи. Мы обычно подаем заявление о преступлении по части 2 статьи 293 УК — халатность. То есть в результате некачественного оказания медицинской помощи наступила смерть. Мы это делаем, чтобы дать понять уголовно-исполнительной системе: любые ее действия — под нашим контролем. Даже если вы не освобождаете и уж тем более не содействуете освобождению, вы должны понимать, что у вас будут проверки всевозможные: из прокуратуры, Росздравнадзора, следственных органов. Это профилактическая мера, с одной стороны. А с другой — это необходимый элемент исчерпания внутринациональных механизмов восстановления нарушенных прав (необходимое условие рассмотрения дела в ЕСПЧ — МЗ). Как правило, мы натыкаемся на отказы в возбуждении дела. Но мы пытаемся получить — иногда нам это удается, сейчас все сложнее — первичную медицинскую документацию. Отдаем ее для анализа своим независимым экспертам по конкретному заболеванию, и они уже делают выводы, были ли соблюдены стандарты оказания медпомощи. Если нет, открывается дорога в ЕСПЧ, а параллельно мы обжалуем отказы в возбуждении дела.

У судей и прокуроров сложилось ощущение, что раз ты (заключенный — МЗ) всю свою сознательную жизнь не работал, а воровал и шел против устоев государства, то сейчас мы тебя не будем отпускать, это такая наша маленькая месть. Сострадания и гуманизма не хватает нашим судам и прокурорам.

Есть официальная статистика Судебного департамента: ходатайств рассматривается все меньше, количество не доживших до удовлетворения этих ходатайств — все больше. Ситуацию нужно как-то менять.

Раз в неделю наши авторы делятся своими впечатлениями от главных событий и текстов

Тюрьма. Суд. Смерть.

Финальная часть расследования о женской онкологии в тюрьмах.

В 2016 году осужденные направили 3500 ходатайств об освобождении по болезни. 749 (21%) заявителей скончались еще до начала слушаний в суде. Еще 119 (3%) скончались до вступления решения суда в силу.
То есть, в российских тюрьмах каждый четвертый заболевший заключенный умирает, даже не дождавшись суда. В прошлом году в тюремной больнице имени Гааза в Санкт-Петербурге умерли три женщины, которые страдали онкологическим заболеванием. Для исправительной системы России-обычное дело. Всем женщинам в тюрьме поставили страшный диагноз, суд отказался освобождать их по состоянию здоровья. Они боролись за жизнь, за свободу, за право побыть со своими детьми. Три женщины умерли в течении двух месяцев от онкологии, сразу несколько трагедий, которым предшествовал отказ в суде от освобождения. Этот мультимедийный проект посвящен памяти жертв несправедливости и ответу на вопрос: почему это произошло?

История Маши и Оксаны

Адвокаты, правозащитники, медицинские эксперты проанализировали эти три истории.
Все три скончавшиеся от рака женщины слишком поздно смогли попасть к врачу, долго ждали постановки диагноза и лечения. Опухолевый процесс между тем развивался, организм поражали метастазы – заметьте, везде фигурирует IV стадия. Ни наличие несовершеннолетних детей, ни страшный диагноз не смягчили судей, не пожелавших войти в положение тяжелобольных заключенных и предоставить им гарантированное законом право на получение квалифицированной медицинской помощи. В том числе и паллиативной. Страшный итог этого нежелания видеть в заключенных живых людей -смерти в тюремной больнице или спустя считанные недели после выхода на свободу.

На фото справа-Ксения Бархатова

Главные вопросы

Сейчас в ЕСПЧ (Европейский суд по правам человека) находятся три обращения по нарушению статей 2 и 3 "Конвенции о защите прав человека и основных свобод" (право на жизнь и запрещение пыток) в отношении наших героинь: Екатерины и Марии. По Оксане ЕСПЧ вынес решение 3 октября 2017 года. Суд постановил, Оксана в российской исправительной системе подверглась бесчеловечному обращению.

Команда проекта: Автор проекта "Женщина. Тюрьма. Общество" и этого расследования Леонид Агафонов, журналист Наталия Донскова, эксперт Ксения Бархатова, эксперт Сергей Петряков, эксперт Виталий Черкасов, эксперт Антон Сотнийчук, фотограф Татьяна Комиссарова, художник Мария Святых, эксперт Максим Поляков, редактор Наталия Сивохина, эксперт Юрий Тригубович.

Больные раком женщины умирают в тюрьмах, не получая лечения

Петербургские правозащитники завершили большое расследование проекта "Женщина. Тюрьма. Общество" – о том, что происходит с женщинами-заключенными, заболевшими раком.

Тюремная медицина устроена так, что если у человека, осужденного даже на небольшой тюремный срок, возникает онкологическое заболевание, в большинстве случаев оно означает смертный приговор. Но даже безнадежных больных не отпускают умереть дома, несмотря на то что это предписывает закон. Рак убивает и мужчин, и женщин в местах заключения, но правозащитники решили рассказать именно о женских судьбах: в 2016 году в петербургской тюремной больнице имени Гааза умерли от рака три женщины.

Мобильное приложение Радио Свобода.

О том, почему российская тюремная система столь безжалостна к людям, даже к смертельно больным женщинам, мы разговариваем с правозащитником, публицистом, автором проекта "Женщина. Тюрьма. Общество" Леонидом Агафоновым, адвокатом правозащитной организации "Зона права" Виталием Черкасовым и специалистом по медицинскому праву, членом Практической школы онкологов Ксенией Бархатовой.

– Леонид Агафонов, почему вы – бывший член ОНК, Общественно-наблюдательной комиссии по соблюдению прав заключенных – запустили этот проект?

– Проводя мониторинг, я всегда присутствовал на судах, где рассматривалось и УДО, и случаи с онкологическими больными. Я всегда думал, что сотрудники прокуратуры и ФСИН – это профессионалы, но однажды на заседании по поводу освобождения онкологического больного помощник прокурора по надзору за соблюдением прав человека в местах лишения свободы задал вопрос умирающему, которому осталось жить считаные недели: что вы будете делать, когда вылечитесь? И тогда я понял, что эти люди вообще не представляют, что происходит с больными в тюремной больнице имени Гааза, в каких условиях они содержатся, – и я сам стал следить за этим внимательнее.

Оказалось, что в тот момент там одновременно находились в стесненных условиях до 20 онкологических больных, и многим уже тогда в первой судебной инстанции было отказано в освобождении.

– В чем суть вашего проекта?

– Мы рассказываем истории заключенных онкобольных женщин, рассказываем о том, в каких условиях они находятся, какие у них есть возможности лечиться, удается ли им перед смертью попрощаться даже с близкими родственниками. То есть мой проект касается именно женщин – не только больных: это и женщины-правозащитницы, и женщины, ждущие своих мужей, и те, у кого есть дети, – проект достаточно большой.

– А почему вы сосредоточились именно на женщинах – наверное, потому что им в тюрьме сложнее?

– Да, я столкнулся с тем, что мужчины говорят о своих проблемах, а женщины молчат. Я просто один раз видел, как женщина в камере слезает со второго яруса, у нее пять-шесть месяцев беременности, и вот она съезжает сверху на животе со своей железной кровати. И главное – никто не просит помощи. Пока они не почувствуют к тебе доверия, они всегда будут говорить, что у них все хорошо. Это целый комплекс: страх, неуверенность, незнание законов, но на первом месте – недоверие.

– Ксения, вы согласны с тем, что работники ФСИН мало представляют себе проблемы больных женщин – или, может быть, не хотят представлять?

– Да, в стране вообще проблемы с высокотехнологичной медицинской помощью в сфере онкологии – она требует денег, многие клинические исследования проводятся за пределами России, химиотерапия, операционные вмешательства стоят дорого. А в тюрьме, в колонии все проблемы многократно усложняются, ведь это закрытая система, и там нет ни таких лекарств, ни оборудования, какие есть в обычных больницах.

И сама процедура получения помощи забюрократизирована – получить согласование на консультацию очень сложно. Если доктора соответствующего профиля в тюремной больнице нет, нужно заключать договор со сторонними медицинскими организациями, а это долго, и упускается та первая-вторая стадия заболевания, когда опухоль еще не проросла в соседние органы, когда больным еще можно помочь срочным активным вмешательством.

– Получается, что если ты заболел в тюрьме, то у тебя вообще нет шансов?

– Шансы будут, только если в решение этой проблемы включится общественность. Нужно уменьшать сроки согласования медицинских консультаций по 44-му Федеральному закону, привлекать гражданских специалистов, привлекать дополнительное финансирование. То есть проблему нужно решать сообща – и медицинскому сообществу, и ФСИН, и всему обществу.

– Виталий, что же получается: имея даже небольшой срок и заболев раком в тюрьме, человек фактически получает смертный приговор?

– У нас в обществе такая установка: если ты лишен свободы, то ты должен страдать. Да, у онкобольного счет идет на недели и даже дни, и чаще всего человек просто теряет возможность сохранить здоровье. Я этим занимаюсь с 2016 года, когда стал сотрудничать с активными членами ОНК, выявлявшими несчастных людей в той же тюремной больнице имени Гааза. Мне звонил Леонид Агафонов, я подключался – и тут-то я и открыл для себя эту страшную проблему, когда люди умирают тихо, безо всякой огласки, их убивает система: ты просто тихо умрешь в этих казематах, и тебя похоронят.

– То есть тут сразу две проблемы: одна состоит в невозможности нормального лечения, а другая – в том, что даже умирающих людей не отпускают из тюрьмы умереть дома, рядом с близкими?

– Пока трагедия была скрыта, ничего не менялось. Когда мы начали шуметь, требовать отпустить людей на свободу, дать им хотя бы умереть в человеческих условиях, мы шли в суды, уверенные, что людей отпустят. Ведь были заключения врачей, что в тюремной больнице им помочь нельзя. Но когда я смотрел в глаза судье, от которого зависело, будет ли человек и дальше так страшно страдать, я понимал, что судью это вообще не интересует. Они вместе с прокурором находили любые предлоги, чтобы не выпустить человека на свободу.

И только когда поднялся шум, когда об этом начали писать, я заметил, что суды стали более трепетно относиться к онкологическим больным, стараться не доводить до печального исхода. Мы вместе с ОНК выявили большое количество женщин, которые умирали в заключении, хотя у нас на дворе XXI век, и им можно было помочь. И только когда об этом стали трубить, ФСИН и судебная система стали относиться к ним более по-человечески, боясь репутационного ущерба.

– Леонид, у вас ведь наверняка есть соответствующие примеры?

– Да вот хоть Екатерина Нусалова, в связи с которой было возбуждено уголовное дело по поводу халатности против начальника тюремной больницы имени Гааза (оно уже передано в суд). Я сделал в своем расследовании такой тайм-лайн, расписал все этапы: когда она обратилась к врачу, когда приехала в колонию, когда был поставлен диагноз. И в судмедэкспертизе показаны все дефекты системы: фактически она целый год дожидалась диагноза – все это время у нее еще была возможность лечиться. И наконец, онколог пишет, что лечение ей не показано, поскольку оно может привести к смерти. А до этого целый год ее можно было лечить – оперировать, делать химиотерапию, но ничего этого не делалось.

Больница имени Гааза не имеет лицензии на оказание онкологической помощи. Все процедуры они должны были поручать онкологическим диспансерам. Мы делали запросы в комитет по здравоохранению по поводу трех женщин, в том числе по Кате, и нам ответили, что ни одна из них не лечилась в онкодиспансерах. Мы выявили, что на каждом этапе сроки затягивались: женщины обращались за медицинской помощью, когда у них была первая или вторая стадия болезни, а когда дело дошло до диагностики, это была уже четвертая стадия. И так было со всеми женщинами, которыми мы занимались.

– Ксения, как вы считаете, можно ли тут что-то исправить?

– Эту ситуацию нужно менять. Мы сейчас с ОНК Петербурга и Ленинградской области пытаемся привлекать сторонних медиков, но, к сожалению, система ФСИН этому сопротивляется, хотя и признает, что у них в штате нет онкологов. Поэтому хотелось бы, чтобы врачебное сообщество взаимодействовало с ОНК, чтобы онкологические заболевания выявлялись как можно раньше, когда лечение еще возможно. Для этого также необходимо проводить диспансеризацию заключенных, на что нужны дополнительные средства – и на консультации врачей, и на анализы.

– А вы пытались обратиться к врачебному сообществу?

– Да, оно проявляет сочувствие, но, к сожалению, мало кто соглашается работать бесплатно. Мы пытаемся привлечь разные правозащитные организации, чтобы они помогли оплатить работу врачей. УФСИН может оплатить сторонних специалистов только тогда, когда в штате отсутствуют врачи необходимых специализаций – в этом случае приходится заключать договоры со сторонними специализированными организациями. В частности, 78-я медико-санитарная часть УФСИН такие договоры заключает, но они разовые, и потом, процедура очень долгая, она включает аукцион, и все равно проходит очень много времени. Так что проблему нужно решать системно.

– Виталий, а что говорит российская Конституция, законы – может ли человек, лишенный свободы, быть заодно лишен права на здоровье и фактически права на жизнь?

– Согласно нашей Конституции, каждый гражданин имеет право на получение квалифицированной медицинской помощи. Случай Екатерины Нусаловой – это единичный срез всей системы, где люди просто тихо умирают. Когда подключились правозащитники, юристы, журналисты, мы подняли эту проблему. Всем онкобольным женщинам мы помочь не смогли, но кто-то освободился и сейчас лечится, кого-то не освободили с первого раза, и женщины умерли на определенной стадии обжалования судебного решения. Екатерину Нусалову освободили через полгода после выявления у нее четвертой стадии рака, два месяца она пробыла на свободе в специальном медучреждении и умерла. Но перед смертью она "завещала" нам продолжать борьбу – оформила доверенность на защиту ее интересов в Европейском суде.

И как только Европейский суд принял в приоритетном порядке ее жалобу к производству и задал неприятные вопросы правительству РФ, механизм завертелся. Поступили указания в следственные органы о проведении проверки, было возбуждено уголовное дело, и там было четко указано: в связи с тем, что потерпевшая обратилась в ЕСПЧ, данное дело находится на контроле Следственного комитета. Дело пришло к логическому завершению: к уголовной ответственности привлечен бывший начальник тюремной больницы, который, по мнению следствия, не принял всех мер к тому, чтобы Екатерине Нусаловой была оказана должная медицинская помощь.

– Леонид, наверное, Екатерина – не единственная жертва этой системы, которая вам известна?

– Когда мы с Виталием начали работать, у нас было сразу пять женщин с онкологическим заболеванием в четвертой стадии. Четырем из них уже было отказано в освобождении. По делу одной из них, Оксаны Семеновой, к тому времени уже было вынесено решение ЕСПЧ, где сказано, что Российская Федерация виновна в нарушении третьей статьи Европейской конвенции по правам человека – виновна в пытках и бесчеловечном обращении.

Но посмотрите, как система пытается защитить себя, до чего они дошли – мертвую женщину они обвинили в том, что она отказывалась от лечения. Хорошо, что у меня была ее собственноручная запись, где это опровергалось. То есть чудовищная ложь пошла по всей вертикали, и никто не удосужился ее проверить. И, согласно ответу на наш запрос, никакого лечения она не получала, хотя ей была показана и химиотерапия, и лучевая терапия. А почему не было лечения? Медики запрашивают конвой – на одного человека положено три конвойных. А у нас в больнице имени Гааза находятся одновременно 15 онкологических больных, плюс все остальные. И вот идет дележка этого конвоя, и все останавливается на уровне диагностики – на дальнейшее лечение конвоя просто не хватает.

С одной стороны, начальника больницы Иванова сделали козлом отпущения, ведь виновата вся вертикаль. С другой стороны, человек запрашивает конвой, но не требует его: не хочет ссориться с коллегами, не идет на конфликт, боится потерять работу, и люди из-за этого остаются без лечения.

– Ксения, вы наблюдали это – действительно людей не лечат из-за нехватки конвоя?

– Да, это так и есть, но проблема заключается еще и в законодательстве, потому что медпомощь оказывается не только в соответствии с нормами 323 ФЗ об основах охраны здоровья граждан, но еще и в соответствии с правилами распорядка исправительного учреждения. В УФСИН закрытые инструкции, которые очень сложно посмотреть, и мы не можем понять, в течение какого срока у них оказывается медицинская помощь, никакие сроки в правилах УФСИН не прописаны.

И вот еще в чем проблема – допустим, заключенный получил диагноз, предписание о каких-то исследованиях – УЗИ, МРТ, ФГДС – но тут круг замыкается, дальше лечиться он не может.

– Виталий, я правильно понимаю, что это и есть лазейка для нарушений – наличие не только Федерального Закона о медпомощи, но и внутренних инструкций ФСИН?

– Да, разумеется, система закрытая, извлечь из нее какую-то информацию очень трудно. Они держат оборону и стараются не предоставлять информацию, которая могла бы улучшить жизнь заключенных.

– Может, нужны специальные тюремные больницы – с разными специализированными отделениями, чтобы не было таких проблем?

– Сначала нужно переломить отношение обычного человека. Обыватель часто говорит: у нас дети в детсадах питаются хуже заключенных, – и в этой ситуации государство не позволит себе тратить больше денег на тюремную медицину. Попал в тюрьму – страдай.

У нас и правозащитники, и сотрудники тюрем выезжали набираться опыта в цивилизованные страны, возвращались изумленные: можно, оказывается, не унижать достоинство заключенных, не лишать их благ цивилизации! Но, окунувшись снова в нашу действительность, они понимали, что ничего нельзя изменить внутри этой государственной системы.

– Леонид, вы согласны – проблема более широкая, чем проблема отдельной тюремной больницы?

– Я недавно писал о Наде, которая полгода живет на свободе, ее отпустили, но штраф 200 тысяч не скостили, и сейчас высчитывают его из ее пенсии, оставляя ей минимум. И когда ей дали пять тысяч на дрова, приставы забрали эти деньги. Я написал пост, и мы собрали ей небольшую сумму на два кубометра дров, так под этим постом были такие злобные комментарии!

Вот и к больным заключенным такое же отношение: да эти смертники, да они выйдут и будут делать, что хотят, хоть убивать, хоть наркотики таскать. Большинство людей не сострадает им, они мыслят, как прокуроры, которые спрашивают: что вы будете делать на свободе? А человек через две недели умрет. Общество в целом – что прокурор, что обыватель – мыслит одинаково.

– Леонид, как вы думаете, что нам надо изменить в первую очередь, чтобы больные раком заключенные не умирали безо всякой надежды?

– Надо брать опыт западных стран, где заключенные лечатся в обычных гражданских больницах. Их отпускают в больницы, они регулярно отмечаются, а у нас есть браслеты, благодаря которым можно следить за людьми. Эти больные могут находиться в больнице без охраны – они ведь даже передвигаться активно не в состоянии. В тюремной больнице у них теснота, метр на человека, двухэтажные койки, ни помыться нельзя, ни питаться нормально. В гражданской больнице все же условия гораздо лучше, там есть прогулки, чего в больнице имени Гааза вообще нет, и прокуратура этого не видит. Сейчас, после наших жалоб, прокуратура, наконец, среагировала и сократила количество коек с 350 до 132. Но это опять новая проблема: у больных стало еще меньше шансов попасть на лечение и диагностику. По большому счету генпрокуратура сделала правильно, но ведь на самом деле нужна больница гораздо больше, коек на 450, ведь больных везут со всей России. У нас же определенные виды заболеваний приписаны к определенным больницам, например, если нужна офтальмологическая операция и нейрохирургическая – больного везут в Петербург через всю страну, хоть из Якутии, этапом по 2–3 месяца. А потом ему через полгода опять возвращаться на профилактику или новую операцию. И еще такая проблема: я знал онкологического больного, которого привезли из Воронежа, и здесь ему поставили 4-ю стадию. Но его не оставили здесь. Получается: мы тебе сказали – 4-я стадия, ты умираешь, но актировать тебя будут не здесь, ты поедешь обратно в Воронеж, и там будет решаться вопрос о твоей актировке.

– Виталий, вот вы говорили об удивительной безжалостности судей и прокуроров к умирающим людям – но откуда это, разве они не обычные люди?

– Думаю, тут большую роль играет селекция. Человек с состраданием там просто не выживет, ему нужна броня, чтобы остаться в этих рядах, либо сама система его выдавит. В целом по стране установка такая: по УДО не освобождать, помилований последние годы нет, осужденные пожизненно после 25 лет теоретически имеют право на освобождение, но у нас еще никого не освободили, оправдательных приговоров меньше 1%, таково общее состояние. И отсюда – прокурор обращается к лечащему врачу умирающей от рака женщины, выясняет, что ей дают обезболивающие наркотические средства, и говорит судье: раз так, то она, выйдя на свободу, продолжит принимать наркотики. И судья соглашается и не отпускает умирающую из тюрьмы. Система, направленная только на то, чтобы карать, вынуждает людей иметь каменные сердца, – отметил в интервью Радио Свобода адвокат Виталий Черкасов.