Лечение рака при сталине

4 февраля отмечается Всемирный день борьбы против рака

Борис Замощик больше 50 лет работает в онкодиспансере Красноярска

Фото: предоставлено пресс-службой онкодиспансера

День борьбы против рака отмечается сегодня, 4 февраля. В этот день принято информировать людей о раке как об одной из самых страшных болезней в мире, привлекать внимание к предотвращению этого заболевания и рассказывать о тех возможностях медицины.

Мы поговорили с Борисом Еноховичем о том, какой была онкологическая служба Красноярска раньше, о ее сложностях и переломных моментах, а также о том, как изменились пациенты и их болезни за последние 50 лет.

Об онкологической службе в Красноярске времен СССР

Первое здание онкодиспансера на той же территории, на какой он стоит сейчас

Фото: предоставлено пресс-службой онкодиспансера

В СССР в 1945 году закончилась война, и первыми стали отпускать с фронта военнообязанных женщин, которые в основном были медиками. Они вернулись из армии, и уже осенью 1945 года в Красноярске была организована первая онкологическая служба. Появился кабинет в больнице на Мира, открывала его врач Анна Ивановна Соснина. Там же был открыт первый кабинет короткофокусного рентгена для облучения раков кожи и губы. Позже Анна Ивановна, как основательница кабинета, поспособствовала открытию краевого онкодиспансера на базе краевой больницы, она стала там главным врачом.

Диспансер не имел своих помещений, хирургическое отделение было развернуто на территории легочно-аллергологического корпуса Красноярской краевой клинической больницы на 40 коек. А спустя еще какое-то время в двухэтажном здании на территории краевой открылась онкологическая поликлиника — во время войны в этой пристройке располагался свинарник, у больницы было свое хозяйство. Там, конечно, все почистили перед открытием больницы. И был всего один хирург.

Со снимком в руках — Альберт Крыжановский, его именем сейчас назван онкодиспансер

Фото: предоставлено пресс-службой онкодиспансера

Появилось и радиологическое отделение, где проводилась глубокая рентген-терапия, но она давала такое жестокое облучение, после нее было много осложнений вплоть до тяжелых склерозов, язв и ожогов. А был аппарат короткофокусной терапии для лечения рака кожи или губы.

И наконец, у нас появилось свое здание, мы выбрали эту территорию, что было достаточно далеко от краевой больницы и не очень удобно, поскольку нужна была помощь от специалистов той больницы — консультационная или исследовательская. Палаты были забиты: в тех, где должны были лежать 2–4 человека, лежали 6–8, где 6–8 — там больше 10.

Здание было построено очень плохо и почти сразу начало разваливаться. Вспомогательной диагностики не было, но был коллектив единомышленников. Мы стали осваивать эндоскопы, проводить операции: сначала единичные, потом десятками, а потом поставили их на поток, превратив в рутину. Я считаю, это наше главное достижение.

В очках — Борис Замощик в молодости

Фото: предоставлено пресс-службой онкодиспансера

О важности ранней диагностике и ее возможностях раньше и сейчас

Когда мы получили первый аппарат УЗИ — отечественный, — он диагностировал опухоль от 5 см и, по сути, был бессмысленным. Опухоль больше 1 см уже прощупывается без всяких аппаратов. Современная же техника позволяет увидеть опухоль величиной в несколько миллиметров.

Если поставить диагноз рано, это гарантирует полное выздоровление в 90% случаев, например в случае, если это рак шейки матки или рак груди. Раньше такие диагнозы были фатальны, сейчас нет. Так что онкология шагнула очень далеко вперед по сравнению с тем, что было в XX веке.

Структура заболеваемости раком изменилась: если раньше и у мужчин, и у женщин на 1-м месте был рак желудка, потом у женщин вышел на первое мест рак молочной железы, у мужчин — легкого, то сейчас последние все чаще и чаще болеют раком простаты. Это сейчас обычное дело, а раньше было в диковинку. Раньше и дети реже болели.

Земной шар окружен плотной атмосферой, и то, что мы тут творим, никуда не девается. Оно остается внутри и накапливается, канцерогены устойчивы, они не разрушаются, не превращаются ни во что, и рассчитывать, что в мире в этом плане что-то в корне поменяется, нет смысла. Количество больных раком будет расти. И здесь самое главное — наращивать лечебные мощности.

Борис Замощик считает, что для ранней диагностики рака необходимо современное оборудование

Фото: предоставлено пресс-службой онкодиспансера

Химиотерапия: от отвлекающего маневра до продления жизни

Когда химиотерапия только начиналась, было 2 препарата, они были малоэффективны, на выживаемость не влияли и, по большому счету, были нужны, чтобы отвлечь человека. Сейчас препараты очень эффективны, химиотерапия стала такой же важной, как и операция. Она не только улучшает качество жизни, но помогает улучшить прогноз и продлить жизнь огромному количеству людей.

Я всегда боялся экзальтизма: врач должен уметь реально осознавать ту ситуацию, которая есть здесь и сейчас.

Фото: предоставлено пресс-службой онкодиспансера

Как изменились пациенты и структура онкозаболеваний

Что касается пациентов, бытует мнение, что немец приходит за 3 месяца до того, как заболеет, а русский за 3 недели, как умереть.

Те 50 лет, что я работаю, не могу сказать, чтоб были какие-то резкие всплески заболеваемости раком. Но в определенные моменты люди чаще болели раком щитовидки, саркомой, сейчас растет заболеваемость раком простаты, как я уже рассказывал ранее. А больных раком губы, которых раньше было много, сейчас почти нет, да и лечится он легко, и воспринимается как грипп.

Люди стали больше доверять врачам, они все чаще ходят на обследования, уже каждый человек значит про эндоскопические исследования вроде гастроскопиии, колоноскопии, бронхоскопии. Это помогает диагностировать рак на ранних стадиях. Возможности стали другие, и мы стали другие.

К пятидесятым годам прошлого века в СССР сформировалась система маршрутизации онкологических пациентов, которая дожила до наших дней: кабинет в районной поликлинике – диспансер (районный и/или городской, намертво привязанный к прописке) – научно-исследовательский центр (принимающий пациентов со всей области/республики/страны). Так как с 1945 года в СССР регистрация всех больных злокачественными опухолями стала обязательной (по аналогии с туберкулезом или венерическими заболеваниями), любой доктор первичного звена обязан был в течение трех суток отправить информацию о новом больном в ближайший диспансер. Нынешних проблем с бесконечными проволочками, бумажками, очередями, комиссиями и нехваткой лекарств не существовало. Наоборот, учтенный пациент попадал под неусыпный контроль, передавался по инстанциям без малейшего промедления и вовремя получал всё положенное совершенно бесплатно.

Поэтому, когда началась перестройка и стал доступен опыт западной онкологии, советские специалисты ахнули: в восьмидесятых годах в СССР от острого лейкоза выздоравливало около 5% больных, а в Европе и США уже тогда цифры приближались к 70%!

Советские методы (по преимуществу хирургические) были дешевы и доступны, но эффективны в очень небольшом проценте случаев. Западные методы были эффективны, но дороги и требовали перестроить всё.

Почему современное лечение от рака так дорого?

Начнем с конкретного примера.

В какой-то момент ученые убедились, что, если нарастить дозу противоопухолевого препарата при лечении острых лейкозов в разы, эффективность тоже вырастет в разы. Так появились высокодозные схемы: пациент получает почти смертельную дозу лекарства, зато полностью избавляется от раковых клеток. Но чтобы проводить такое лечение, нужно защитить человека – на какой-то момент он становился страшно уязвимым для инфекций, кровотечений, внутренние органы страдают от токсичности. Поэтому нужны стерильные палаты со специальной очисткой воздуха; новейшие противогрибковые и противовирусные препараты; лекарства, защищающие сердце, печень, почки, слизистые; сложная система изготовления и индивидуального подбора компонентов крови для переливания и т.д. и т.п.

Мало просто ввести больному в вену новое лекарство – нужно перестроить всю систему оказания помощи, начиная с самих зданий больниц.

Прямо сейчас в мировой онкологии происходит настоящая революция.

Первая волна лекарств от рака была направлена на то, чтобы уничтожить все быстро растущие клетки (поэтому у пациентов выпадали волосы, брови и ресницы). Это был метод "коврового бомбометания": раковые клетки погибали, но и организм еле-еле выкарабкивался.

Буквально несколько лет назад исследователям удалось получить новые молекулы и создать принципиально новую, третью волну онкологических препаратов: они не уничтожают раковые клетки в привычном смысле слова, они делают раковые клетки видимыми для иммунитета. Дело в том, что больная клетка, чтобы выжить, маскируется под нормальную, так вот новые препараты, названные онкоиммунологическими, эту маску срывают и дают возможность клеткам иммунной системы их уничтожить.

А теперь возвращаемся к вопросу: почему новые эффективные лекарства столько стоят?

Практика показывает, что только одна идея из десяти тысяч приводит к появлению нового лекарства, а средний срок разработки препарата – десять-пятнадцать лет. Когда мы платим за упаковку оригинальных препаратов, мы платим не только за расходы на производство. Мы платим за те годы работы, которые потребовались, чтобы это лекарство найти и разработать протокол применения.

Именно заоблачная стоимость многих современных онкологических препаратов породила множество дискуссий во всех странах мира и поставила перед обществом этическую дилемму: кто должен за это платить? Больные? Здоровые? Страховые компании? Государство? Как организовать здравоохранение так, чтобы обеспечить каждому больному самое современное лечение? Идеальных рецептов нет, каждая страна решает этот вопрос по-своему.

Кто платит за лечение?

В цивилизованном мире существует три основных способа устройства национальных систем здравоохранения и множество переходных вариантов.

Во-вторых, это принцип медицинского страхования по месту работы. Государство требует, чтобы работодатели обеспечивали своих работников медицинской страховкой, и оплачивает из этих сумм и работающих, и иждивенцев. Эти взносы собираются в специализированных фондах, медицинские учреждения ведут с фондами переговоры, договариваются о ценах на услуги и получают вознаграждение за оказанные услуги. До недавнего времени образцовым государством с такой системой была Германия, но в последние годы эта страна добавляет еще и определенную сумму из бюджета: продолжительность жизни выросла, пенсионеров стало больше, и работодатели перестали справляться.

В-третьих, это система управляемой конкуренции. Граждане обязаны сами покупать страховку у конкурирующих страховых компаний и сами принимают решение, какую именно медицинскую помощь они хотят оплатить. Примерно так устроено здравоохранение Швейцарии и Нидерландов, Франции и Японии и многих других стран. При управляемой конкуренции доля частных вложений граждан может различаться в разы, степень выбора лечебных учреждений – тоже.

Каждое государство само выбирает свои приоритеты и правила. В России сейчас действует очень сложная и довольно запутанная система оплаты лечения.

Во-первых, есть полис обязательного медицинского страхования. Все страховые выплаты по этим полисам скапливаются в территориальных фондах ОМС, и каждый регион устанавливает, сколько он платит медицинским учреждениям за каждую процедуру. С недавнего времени полисы ОМС начали принимать и коммерческие клиники.
Во-вторых, есть федеральные субвенции, но их размер и маршрут крайне запутаны.
В-третьих, есть много разных видов полисов дополнительного медицинского страхования. Но примеры, когда страховая компания решается связываться с онкологическими заболеваниями, единичны – уж очень это дорого.
И в-четвертых, каждый гражданин может полностью заплатить за свое лечение, если бесплатно не может его получить.

По Конституции Российской Федерации каждый человек имеет право на бесплатную медицинскую помощь. Но на деле того бюджета, что выделяется в России на оказание онкологической помощи, категорически не хватает, чтобы обследовать и лечить всех по последнему слову науки и техники. По сути дела, денежное покрытие квоты (то есть государственного обязательства) в онкологии рассчитывается простым арифметическим способом: деньги, которые в бюджете выделены на медицину, арифметическим способом делятся на потенциальное количество больных. То есть государственных денег выделяется не столько, сколько нужно, а столько, сколько государство готово на это потратить.

Дженерики: жизнь или кошелек?

Честно сказать, ни одна страна в мире не в состоянии лечить своих граждан от рака только оригинальными препаратами. Этого не выдержит ни один бюджет в мире, не только российский. Поэтому существуют дженерики и биоаналоги – копии оригинальных препаратов, которые можно начинать производить, когда заканчивается патентная защита лекарства. Для экономики страны это очень выгодно: честный дженерик стоит процентов на 80 дешевле оригинального – производящей его компании не нужно возвращать затраты на десятилетия исследований, нужно заплатить только за сырье и производство.

Но насколько эта копия точная? Получим ли мы тот же самый лечебный эффект? Это и есть вопрос вопросов: экономика экономикой, а жизнь-то одна.

Есть три типа эквивалентности лекарств.

Химическая – когда совпадает химическая формула. С этим обычно проблем нет.
Биологическая – лекарство должно так же накапливаться и так же выводиться из организма, как и оригинальное. Тут уже сложнее: российские требования к биоэквивалентности мягче, чем во многих странах, допускается отклонение до 20%, достаточно испытаний на 20 здоровых добровольцах в течение месяца-полутора – и лекарство оказывается на рынке.
Но самая большая засада с терапевтической эквивалентностью. Как доказать, что твоя копия такая же эффективная и такая же безопасная, как оригинальный препарат? Каждый краситель, наполнитель, транспортер – другая субстанция, каждая примесь влияет на токсичность и эффективность. По сути дела, производителю копии нужно повторить весь цикл клинических исследований, что и у оригинала. Но это дорого, долго, а главное – по закону не требуется. Поэтому терапевтическую эквивалентность большинства дженериков российские пациенты проверяют прямо на себе.

Нужно ли говорить, что в подавляющем большинстве случаев все происходит ровно наоборот: врачи связаны жестким приказом начальства лечить тем, что есть в больнице, и не выпендриваться.

Что же касается эффективности, то речь идет и вовсе о годах наблюдений. Если, конечно, болезнь не вернется раньше.

Куда исчезают положенные больным лекарства?

Помимо того, что денег на лечение обычно выделяется недостаточно, есть еще и проблемы с организацией процесса. Государственное управление – громоздкое и нерасторопное, а в российском варианте еще и объединило все пороки советского и постсоветского хозяйства. Наше медицинское хозяйство плановое, и это тот самый случай, когда план по-настоящему вредит реальности.

Знаете ли вы, что деньги, выделенные на ваше лечение, не приходят в больницу вслед за вашей госпитализацией, а уже потрачены или, напротив, еще не выделены?

Когда государство дает вам квоту на лечение, оно, по сути дела, дает обязательство выделить на лечение одного пациента с определенным диагнозом определенную сумму денег. Количество квот определяется не количеством реально заболевших, а количеством запланированных мест для лечения. Точно так же и размеры выплат по этим квотам определяются не реальными потребностями в лечении, а, как мы уже говорили, тем количеством денег, которое государство готово на это лечение потратить.

Предположим, клиника N получает на год триста квот на трансплантацию костного мозга, и под каждую квоту предусмотрено денежное покрытие. Но клиника не может держать эти деньги на своем счету и расходовать по мере поступления больных, покупая каждому то, что ему нужно. По закону в конце каждого календарного года больница обязана объявлять тендер на поставку каждого наименования на следующий год.

Из этого следует несколько важных вещей.

А так как мы помним, что денег по квоте выделяется значительно меньше, чем нужно, то в начале квартала может оказаться, что лекарств в больнице еще нет, а в конце – что уже нет. Так что разным пациентам везет по-разному.

То же происходит и с обеспечением льготников лекарствами. Пока льготник попадет в нужный список, пока регион найдет деньги, пока организует закупку – все это время пациент сидит без лекарства.

А некоторые инновационные препараты и новые методы лечения государство не оплачивает совсем: к примеру, на трансплантацию государство денег дает, а на поиск совместимого неродственного донора костного мозга и его активацию – нет. На обследования при постановке диагноза деньги дает, а на львиную долю плановых обследований – нет. И т.д.

Зачем нужны благотворительные фонды?

Благотворительный фонд платит за лечение пациента тогда, когда государство не может или не успевает, а специальной страховки у пациента нет и денег тоже.

Многие люди в России до сих пор считают, что благотворительные фонды – ненужные посредники, а помогать надо напрямую. Но практика показывает, что все ровно наоборот.

Как разобраться в потоке просьб, которыми заполнен Интернет? Как понять, кто на самом деле нуждается в помощи, а кто притворяется? Как проверить, куда денутся деньги, если их отдать незнакомому человеку? Как узнать, где лучше купить дорогое лекарство, чтобы не переплатить, но и не нарваться на подделку? Как организовать доставку лекарства в больницу, если пациент под капельницей и не может сам сбегать в аптеку и купить?

Благотворительные фонды не просто собирают деньги. В своей области они становятся профессионалами, настоящими специалистами по оказанию помощи, признанными экспертами. Они точно знают, что нужно их подопечным, где это взять и как быстро доставить; могут оценить, настоящий ли счет выставлен или фальшивый, организовать консультацию у нужного специалиста или мероприятие по сбору средств, и т.д. и т.п. Иногда нужно найти помощь в считанные минуты: если у ребенка после химиотерапии начался сепсис, а пентаглобина в больнице нет, в фонд AdVita звонят как в скорую помощь.

Многие онкологические больные, когда не могут получить нужные лекарства, обращаются за помощью в фонд AdVita.

Важно и другое: фонды объединяют небольшие посильные пожертвования в крупные суммы. То, что невозможно одному обычному человеку, становится возможным, когда усилия обычных людей объединяются.

До революции массовые копеечные пожертвования были делом обычным и не нуждавшимся в обосновании или оправдании. Каждый вносил лепту по силам: купец строил приходское училище, чиновники средней руки и их жены устраивали благотворительный вечер, на котором собирали средства на оплату обучения одному сироте, а копеечки в церковную кружку складывали те, кто больше копеечки пожертвовать не мог.

В современной России одно из самых вредных заблуждений – представление о том, что помогать бедным и больным должны только государство или миллионеры. Даже если человек сочувственно относится к идее помощи, он считает несолидным и не очень приличным жертвовать 50 или 100 рублей – больше выделить из семейного бюджета не в состоянии, и поэтому он не жертвует ничего. Но во всем мире основа благотворительности – небольшие суммы от небогатых людей, а не сверхдоходы нефтедобытчиков. Сотрудники благотворительных фондов, для которых за каждым рублем – чей-то шанс на спасение, все время твердят одно и то же: каждое пожертвование важно, только общественная солидарность спасет наших подопечных, потому что у двух-трех богатых жертвователей могут кончиться деньги, а у двух-трех миллионов людей – никогда. Это основа безопасности жизни, если хотите.

Почему маленькие регулярные пожертвования важнее всего?

В Ветхом Завете рассказана такая история: египетскому фараону приснилось, будто он стоит на берегу Нила и видит, как из реки выходят семь тучных коров, которые начинают есть прибрежный тростник. Но вскоре из Нила выходят другие семь коров, только тощих, и эти тощие коровы съедают тучных коров со всеми потрохами, рогами и копытами. Фараон проснулся в холодном поту, отдышался и снова задремал. Ему приснился новый сон: стебель, на котором сначала выросло семь тучных колосьев. Но следом выросло еще семь, сухих и тощих, и они поглотили тучные колосья. Никто не мог истолковать этот сон, пока не позвали Иосифа Прекрасного, который все объяснил: Египет ждут семь урожайных лет, а следом – семь лет страшной засухи. Если не припасти часть хлеба, собранного во время изобилия, следующие семь голодных лет принесут множество смертей.

Всем сотрудникам благотворительных фондов снятся кошмары, похожие на сон фараона: пожертвования угасают, и подопечным, оставшимся без поддержки, начинает угрожать опасность. Печальная истина заключается в том, что эти сны, может быть, и не вещие, но основаны на реальном опыте.

Действительно, немногие фонды могут похвастаться стабильностью пожертвований – обычно это бывает, если у организации есть мощный якорный спонсор или выход на федеральные средства массовой информации. Но подавляющее большинство фондов подвержены приливам и отливам, связанным не с экономическими, а с социальными причинами.

Каждый из нас как-то планирует свой год и свои расходы. Мы покупаем подарки на Новый год и к Восьмому марта, мы ездим в отпуск зимой, чтобы покататься на лыжах, и летом, чтобы поплавать в море или побродить по лесам. Естественно и логично, что люди жертвуют тогда, когда не планируют никаких крупных расходов. Поэтому у благотворительных фондов существует две тяжелейшие полосы, когда пожертвования сокращаются в разы: это январь и август, и следующие за ними месяцы тоже весьма скудны. Причины очевидны: январский провал связан с тем, что сначала люди покупают новогодние подарки, а потом уезжают на праздники, и эти траты так чувствительны для семейного бюджета, что не до благотворительности. То же самое происходит и летом: люди либо собираются в отпуск, либо в отпуске, либо только что вернулись, и лишних денег нет ни копейки.

Но что делать людям, которые больны и которым нужны лекарства? У рака нет ни отпуска, ни праздников, ни выходных. Люди заболевают каждый день, и любая отсрочка в лечении может обернуться фатальным исходом. Что с этим делать, непонятно. Практически невозможно фонду, подобно египетскому фараону, откладывать деньги на черный день: просьбы о помощи поступают в таком количестве, что мы с трудом справляемся с ежедневными заявками от врачей подшефных больниц. Конечно, острота ситуации смягчается тем, что у нас есть кредит доверия и какое-то количество лекарств мы сможем взять у поставщиков под гарантийные обязательства. Но, во-первых, много в долг не дадут, во-вторых, по счетам все равно придется платить, и довольно быстро.

Единственное, что мы можем сделать, – это повторять и повторять одну простую вещь: не стесняйтесь маленьких сумм пожертвований, пусть они будут совершенно нечувствительными для семейного бюджета, но регулярными. Только солидарность и взаимопомощь можно противопоставить равнодушию государства и смертельной болезни.

Елена Грачева, административный директор фонда AdVita, для Фонтанки.ру

Жизнь в Церкви

Благовестие
- Тексты
  - Стенограммы проповедей
  - Публикации в СМИ
- Аудио
- Видео
Святыни и престольные праздники
Задать вопрос священнику
Азбука веры
- Азбука веры. Полезные ссылки
- Устройство Русской Православной Церкви
- Русская Православная Церковь. Путеводитель. Документы
- Краткая история Русской Православной Церкви
- Что читать
В чём принять участие?
- Интересные проекты
- Творчество
Приходское служение
- Азбука приходского миссионера
- Катехизаторское служение
  - Приходское консультирование. Катехизация
  - Огласительные беседы для крещаемых
- Воскресные школы. Православное образование
- Молодёжное служение
- Социальное служение на приходе
- Информационная деятельность храмов
Основы православной культуры (ОПК)
Когда чужая боль становится своей
Троицкий вестник. Архив номеров

Объявления

Фотогалереи

Видео

Отрок Иисус в Иерусалимском Храме. Протоиерей Георгий Климов.

Серию рассказов о великих врачах продолжает врач-гематолог Никита Шкловский-Корди:

Почему мировые программы по заготовке костного мозга на случай ядерной войны закрыли

— Итак, Никита Ефимович, 1972 год, появился протокол лечения детского лейкоза Дональда Пинкеля. Как это внедрялось в СССР?

Но, с другой стороны, возможностей проводить серьезную терапию там было гораздо больше.

До Воробьева в Институте биофизики считалось, что острая лучевая болезнь – это, в первую очередь, болезнь нервной системы.

Андрей Иванович принципиально изменил эти представления и создал систему биологической дозиметрии: алгоритм, позволяющий по клиническим признакам болезни ретроспективно реконструировать дозу облучения. Физическими методами эту дозу измерить практически не удавалось. Авария всегда непорядок: люди лезут туда, куда не надо и не берут с собой дозиметр. Да и дозиметры были рассчитаны на малые дозы, при авариях они зашкаливали.

У А.И. Воробьева была гениальная сотрудница — доктор Марина Давыдовна Бриллиант. Она очень аккуратно вела больных и, каждый день, делая им анализ крови, заносила результаты в температурный лист. Вести такой лист учат всех врачей на свете – только мало кто это делает.

М.Д. Бриллиант и А.И. Воробьев обнаружили, что при острой лучевой болезни лейкоцитарная кривая – изменение во времени числа лейкоцитов периферической крови – отражает дозу общего облучения, которую пациент получил на костный мозг. Наблюдение пострадавших во множестве радиационных аварий того времени позволило им научиться определять дозу аварийного облучения с точностью до нескольких десятков рад и сформулировать это в виде инструкции.

Во времена Чернобыля ученик Андрея Ивановича в один день выписал из больниц на Украине пятнадцать тысяч человек – потому, что мог оценить верхнюю границу полученной ими дозы облучения, из чего прямо следовало, что медицинская помощь им не понадобится.

С другой стороны становилось ясно, кого вылечить не удастся – при общей дозе больше шестисот рад костный мозг не восстанавливается, а успех трансплантации костного мозга при аварийном облучении – исключен.

Это так же доказал А.И.Воробьев с сотрудниками и закрыл советские, да и мировые программы по заготовке костного мозга на случай ядерной войны.

— Как я понимаю, когда случился Чернобыль, все исследования академика Воробьева очень пригодились?

— Еще как! Андрей Иванович читал на своей кафедре в Институте усовершенствования врачей всем курсантам-гематологам лекцию по острой лучевой болезни. Я впервые услышал ее в мединституте, а уже работая у него, сидел на этой лекции в апреле 1986 года — как раз перед аварией. И кто-то хмыкнул:

— Зачем нам, дескать, это надо?

Воробьев ответил очень решительно:

— Вот завтра грохнет какая-нибудь станция, вы все окажетесь на переднем крае и будете лечить этих больных.

Так и случилось.

Чернобыльская АЭС, после взрыва и до консервации. Фото: ria.ru

А потом Воробьев стал главным, кто отвечал за клиническую часть Чернобыля. В шестой больнице было пролечено двести человек, и там не было сделано никаких серьезных ошибок, кроме того, что на праздничные майские дни им не сделали анализ крови. И международных экспертов Р.Гейла и Тарасаки туда пустили благодаря тому, что Воробьев не боялся открытости.

Андрей Иванович Воробьев – герой не только спасения жизни жертв, но, и подвижник осмысления опыта Чернобыля.

— А в мирное время эти исследования были продолжены – уже как лечение лейкоза, а не острой лучевой болезни?

— Да, академик Воробьев очень скоро сделал программу лечения лимфогранулематоза химеотерапией и облучением одновременно. Это была абсолютно передовая программа, опередившая свое время, однако как осложнение у десяти процентов пациентов появился острый миелобластный лейкоз. Тогда эта программа была остановлена и потом пришла к нам уже из за рубежа с модификацией — химия и облучение были раздвинуты на месяц. Это дало блестящие результаты.

Первое, что сделал Воробьев, когда стал директором Центрального института переливания крови, — это реанимация для онкологических и, в частности, гематологических больных. Там на искусственной вентиляции легких и гемодиализе стали проводить химиотерапию.

В результате Воробьев добился того, что лимфогранулематоз стал вылечиваться в 90% случаев, а некоторые виды лимфосарком – в 80%.

Это произошло благодаря тому, что он брал на себя полноту ответственности за клинические исследования, не дожидаясь бесконечных процедур согласования.

— Я понимаю, что это потом пригодилось во время Чернобыля. Но причем тут дети?

— Воробьев так и остался самым опытным специалистом по лучевой болезни – потом аварий стало меньше, а он пришел в Средмаш как раз в тот момент, когда наша атомная промышленность передавалась из рук ученых-создателей в руки инженеров-эксплуатационников.

Тогда было много аварий и, соответственно, много больных. На них и научились.

Но все-таки это были случайные больные. И здесь Андрею Ивановичу удалось объяснить начальству, что модель лучевой болезни – острый лейкоз — и выбить разрешение класть детей с острым лейкозом к себе в закрытую клинику.

Но, поскольку у Воробьева не было подходящего облучателя для головы и позвоночника, профилактику нейролейкемии он сделал не рентгеном, а химиотерапией — ввел в спинномозговую жидкость сразу три цитостатика. Кстати, через несколько лет точно так же модифицировали у себя протокол и американцы.

И случилось чудо, в которое не могли поверить гематологи-педиатры — 50% случаев полного излечения острого лимфобластного лейкоза детей – так, как и было сказано в публикации Пинкеля.

С одной из них, кинорежиссером и ресторатором, мы дружим, и она зовет нас отмечать праздник своей, известно кем подаренной жизни. И праздник длится уже больше сорока лет.

Великие врачи могут иметь разную методу

— Пинкель был врач-демократ, настаивавший на обязанности пациента знать свой диагноз. А Воробьев? А как вообще лучше?

— Да, и в его клинике, например, был особый режим документации, когда карточка больного клалась в папку на дверь палаты и была доступна для него и его родных. Это был великий шаг, и очень немногие в мировой медицине добрались сегодня до этой черты.

Прошлый наш разговор про Пинкеля сайт Милосердие.ру проиллюстрировал фотографией помпезного входа в Сент-Джуд с огромной статуей. Это сегодняшняя картинка, демонстрирующая регресс: первое здание Сент Джуда было удивительно скромным и соразмерным маленьким пациентам.

Зато лаборатории там были просторные – в противовес тому, что я увидел в США, когда попал туда в 1989 году – роскошные лобби госпиталей и каморки исследовательских отделов.

всякому больному человеку – и маленькому, и большому – хочется иметь родителей. Если у вас такое счастье — доктор, который – ваш отец и мать, — редкий пациент от этого откажется.

— Никита Ефимович, но вот в нынешних условиях, когда онкологический пациент должен получать квоту, ждать места в федеральном центре и пробиваться туда, когда его переводят из региона в регион, он должен бы знать свой диагноз и список процедур, которые ему необходимы.

Андрей Иванович Воробьев. Фото с сайта itogi.ru

Сегодня А.И. Воробьев говорит, что пациент должен стать гораздо активнее и взять многое в свои руки – в первую очередь – сбор и хранение медицинских записей, обеспечение преемственности лечения.

Без этого – все насмарку, как мышление, которое без памяти – распадается. Повысилась грамотность пациентов и одновременно уменьшились организационные возможности врача. То есть, отвечать за сбор и хранение медицинской информации сегодня должен пациент.

Смысл – не в том, чтобы сказать человеку, что он умирает. Лично я пациентам, которые у меня спрашивают о смерти в лоб, говорю:

Поэтому мы обсуждаем то, что мы знаем о диагнозе и что будем делать.

На Западе человеку о диагнозе тоже сообщают не так, чтобы ему некуда было бежать. Потому что катастрофа для человека – это отсутствие смысла.

А конструктивный путь – это поиск смысла сегодняшней жизни, при любом диагнозе, и люди, которые ищут этот смысл вместе с тобой.

Главное достоинство и главный недостаток врача

Воробьев считает главным качеством, необходимым врачу, — сосредоточенность на больном. А самым опасным недостатком, который у врача может быть – упрямство.

Вот и попробуйте ему угодить!

— Вы говорили о том, что в идеале история болезни пишется как сочинение, и больной участвует в ее создании. Но ведь так получается огромный массив информации, который невозможно проанализировать в нынешних поточных условиях.

Научный подход другой: вы слушаете жалобы пациента, спрашиваете о том, как он жил и болел, а потом обследуете его по плану — единому во всем мире: система дыхания, система пищеварения, эндокринная и т.д., а только после этого выдвигаете гипотезу о диагнозе и смотрите, как ее проверять: назначаете дополнительные исследования.

Хороший врач всегда проходит по алгоритму системного обследования, проблема в том, что сейчас хуже стали записывать свои находки и заключения, а ведь это и есть главный творческий результат работы врача!

Увы, историю болезни вытесняют отчетные формы.

Объем информации, которую дают лабораторные и инструментальные в современной истории болезни — огромен. Но они разрозненны и могут быть проинтегрированы только человеком – врачом. Задача информационных систем – помочь нащупать связи, представить врачу информацию в удобном виде. Температурные листы, которые вела М.Д.Бриллиант, — самый простой пример такой системы – и как выстрелил!

Читайте также: