В детстве перенесла онкологию

Меню навигации

Пользовательские ссылки

• Активные темы

Информация о пользователе

Как перешагнуть через рак

С того дня, когда Глеб Клеймёнов узнал, что болен раком, прошло ровно 20 лет. Ему было девять.

– Это случилось сразу после Нового года, – рассказывает он. – Всё началось с симптомов, похожих на грипп. Потом стали отказывать ноги. И через какое-то время мне поставили диагноз: острый лимфобластный лейкоз.

Рак крови. Что чувствуют родители девятилетнего ребёнка при таких словах – объяснять не надо. Глеб говорит, что сам он, к счастью, не очень понимал, что происходит что-то страшное.

– Да и, в принципе, дома эти слова не звучали, – пожимает он плечами. – Мама с папой старались создать вокруг меня атмосферу здоровья. Я видел, конечно, что они за меня переживают, но всегда чувствовал их поддержку и заботу, поэтому у меня не было какого-то сильного беспокойства или чего-то в этом роде.

Для ребёнка лечение – испытание больше физическое. Глеб попал в больницу на год.

– Капельницы, постоянное пребывание в больнице – это неприятно, да, – кивает он. – Но мне почему-то больше врезалось в память другое: что какие-то продукты нельзя было есть. Но я ни дня не был в больнице один, со мной всегда был кто-то из родителей. Наверное, были периоды, когда мне становилось плохо, но почему-то сейчас я этого не помню.

В этот год его родителям было, конечно, не до учёбы сына. Но с ним постоянно занимались в больнице, потом учителя приходили к нему домой. В итоге он нормально перешёл в следующий класс – и стал дальше учиться, будто не пропускал. Тем временем лечение не было окончено, он получал тяжёлую химиотерапию. Но, говорит, и тут не может вспомнить каких-то особых тягот, потому что их приняли на себя мама с папой. Просто через несколько лет, повзрослев, понял, что тогда всё могло закончиться совсем по-другому.

Глеб окончил школу, потом Финэк. Когда они с друзьями решили открыть свою логистическую фирму, мама с папой опять были рядом. Они оба – юристы, помогли советами.

– Нет, взять их в штат я не могу, – смеётся Глеб в ответ на мой вопрос. – Я их пока не потяну. Но я и теперь часто обращаюсь к ним за советами, хотя у нас есть своя команда отличных юристов. И вообще мы собрали штат очень сильных профессионалов: бухгалтерия, кадровая служба, ай-ти. Теперь инвесторы нанимают нас как управленческую команду.

У Глеба есть уже своя семья, сыну три с половиной года. Он берёт в руки телефон – и на экране сразу появляется фото: молодая женщина с маленьким белобрысым мальчишкой.

– Я над сыном ужасно трясусь, – признаётся Глеб. – Но, думаю, это не связано с тем, что сам болел. Просто такой характер. Я вообще люблю перестраховаться.

Он перешагнул болезнь. То есть мама с папой взяли его за руки – и перевели через неё, как переводят маленьких детей через ямку на дороге. А сам он и не заметил, какой была та яма.

– Я отношусь к этому просто как к пройденному периоду в жизни, – добавляет Глеб. – Нет такого, чтоб тяжело было вспоминать об этом. Разве что, может быть, я немного ипохондрик: чуть что – сразу бегу делать МРТ или ещё как-то обследоваться. Но это тоже, по-моему, просто черта характера, никак с болезнью не связанная.

Из Геры Авдочёнкова слова не вытянешь: он не любит говорить о болезни. Об этом не каждый захочет откровенничать, а у него болезнь ещё не в таком далёком прошлом.

– В общем-то, год ремиссии – это слишком мало, – грустно улыбается Нина, его мама.

Гере 17 лет, а заболел он в шесть. Просто заболела рука. И ему очень долго не могли поставить диагноз.

Рак кости, по-научному – остеосаркому, Гере поставили уже тогда, когда опухоль была видна на плече. И пошли метастазы в лёгких. Они с мамой лежали в больнице полтора года, потом ещё восемь месяцев, потом были поездки на сеансы химии.

Гера переносил это очень тяжело. А самое страшное – правую руку ему сразу ампутировали.

– Привыкал долго, – признаётся он. – Трудно было сохранять равновесие. Куртка всё время падала. Потом научился всё делать одной рукой.

Вообще-то, по закону ему полагался бесплатный протез. И его даже сделали.

– Протез был – как руку от деревянного Буратино ребёнку приделать, – с досадой вспоминает Нина. – Столько времени мы за ним ходили, столько не могли пробиться, а получили совершенно топорную деревяшку. Герка пару дней поносил, всё в кровь стёр, потом я сказала – всё, не надо.

В больнице им встретились журналисты. Какой телеканал – Нина не помнит, но она рассказала им историю о протезе. Институт Альбрехта тут же сделал ребёнку новый протез – по голландскому образцу. Только поздно: носить его Гера уже не смог. Он просто учился жить с одной рукой. Они учились вместе: Гера, мама с папой, братья, бабушка – все принимали участие.

– У нас была такая игра: что я могу – чего не могу, – рассказывает Нина.

На самом деле если это и была игра, то очень грустная.

– Он часто впадал в депрессию, – сглатывает комок Нина. – Однажды начал на меня кричать. Ему было семь лет, и он сказал, что что-то не может. Я ему – ты можешь. А он распсиховался и кричит: тебе легко говорить, у тебя две руки… Это был единственный случай, когда я расплакалась при нём. Реву, а он давай меня успокаивать. И я ему говорю: Гер, ты понимаешь, я бы свою руку отдала, чтобы у тебя две было.

Этот разговор стал для семилетнего ребёнка такой встряской, что он перестал жаловаться. Хотя Нину всё равно пугали перемены в маленьком сыне.

– Как-то у меня был день рождения, и он спросил, что я хочу в подарок, – продолжает она. – И я ответила: я хочу, чтобы ты снова стал ребёнком. Такая болезнь слишком быстро делает человека взрослым.

Но за всем этим семья продолжала учить маленького Геру жить.

– Он у нас очень любил поджигать разные кастрюльки, – рассказывает Нина. – Когда в деревню приезжали, у него самое любимое было – разжечь в мангале огонь. И вот после операции он спички в руки берёт, уже сел, веточки сложил… Коробок взял в левую руку – и делает такое движение в сторону отсутствующей руки. И такое растерянное лицо: а как? Как зажечь спичку? Ну, я ему говорю: чего ты застыл? Садишься, зажимаешь между коленками коробок и зажигаешь. Справились.

– Много было таких мелких ситуаций, когда он растерянно смотрел на меня и не понимал, что делать, – вспоминает она. – Но в итоге через пару месяцев выяснили, что единственное, чего он не может сделать сам, это завязать шнурки. И я ему сказала: ничего, есть обувь на липучках. Вот так по сей день шнурки – единственное, чего он не может делать сам. Какое-то время он поражал врачей тем, что ногти сам себе стриг. Для меня так и осталось загадкой, как он это делает.

– Как-то неожиданно позвонили домой и почти сразу предложили, – равнодушно пожимает плечами артист. – Я ездил на киностудию, там смотрели, предложили, я согласился. О чём был фильм – вообще не помню. Помню, что я там спасал животных. Открывал клетки и выпускал их.

И вот однажды, выйдя из больницы, Нина решила, что её младший сын будет не только сниматься в кино и зажигать спички одной рукой: он станет плавать.

– Я подумала: ну есть же какие-то паралимпийцы, как-то они плавают, – рассказывает она. – У меня мама тогда работала в университете Герцена. Я её попросила: у вас там есть кафедра адаптивной физкультуры, может, там что-то подскажут. Вышли мы на заведующего этой кафедрой, он пошёл с Геркой на тренировку, возвращается и говорит: а вы бы не хотели серьёзно плаванием заниматься? Конечно, мы хотели.

Сколько теперь у Геры медалей – он не может сразу вспомнить.

– Много, – морщит лоб. – В Петербурге вроде пять. Или шесть. Ещё меня в Москву приглашали.

Почему-то, удивляется Нина, при всех победах её сына пока не вызывали в паралимпийскую сборную. Но это у него точно ещё впереди. А пока он учится – будет инженером-программистом.

Фёдору Маслобоеву 17 лет, и он пережил два рака. Когда ему было десять месяцев, обнаружили ретинобластому. Рак сетчатки. Опухоль была ограничена глазом, глаз удалили и обошлись без химиотерапии. Родители решили, что всё кончено. Но в 8 лет он снова заболел.

– Просто болела нога, – рассказывеет Фёдор. – Потом стала болеть сильнее. Сходили к врачу – она сказала, что растяжение. Мы мазали, натирали, разогревали – ничего не помогало.

– И там мне уже поставили диагноз: остеосаркома, – продолжает Фёдор.

– Мы лежали в больнице 13 месяцев, и постоянно было одно желание: проснуться, – добавляет Мария, мама Фёдора. – Когда взрослый человек заболевает, ты сделаешь всё, чтобы помочь. А когда ребёнок – уже просто обо всём забываешь. О душе, об эмоциях. И просто начинаешь ждать, когда проснёшься. К сожалению, это не сон…

Фёдору ампутировали ногу. У восьмилетнего мальчишки теперь вместо ноги был протез.

– Было страшно, непонятно, непривычно, ужасно, – вспоминает он. – Потом привык. Привык к отсутствию ноги, к протезу.

Прежде чем привыкнуть к протезу, его ещё надо было получить. Это оказалось непросто и очень дорого.

– Ногу ему ампутировали в феврале, и через две недели мы обратились в Институт Альбрехта за протезом, – рассказывает Мария Маслобоева. – Там сказали, что квоты будут в июне. Потом надо ждать, пока всё это распределят, в общем, дай бог – в июле-августе он получил бы протез.

Но лечебно-тренировочный протез нужно надевать не через полгода, а в первый же месяц. Иначе, объясняет Мария, культя сформируется – протез ребёнок уже не сможет носить. Единственным выходом было – купить за свои деньги. Таких денег в семье просто не было. Помог тогда Фёдору фонд AdVita, он нашёл и полностью оплатил первый протез.

Ещё после операции надо было проходить курс химиотерапии. У семьи прописка, напомним, была в Волосовском районе, где медики советовали мальчику раковую опухоль хорошенько погреть. А лечился он в Петербурге. Поэтому оплатили ему только первый блок химии. Дальше надо было платить родителям.

– Один блок стоил девятнадцать с половиной тысяч, – как сейчас помнит все цифры Мария. – Зарплата у меня тогда была десять тысяч в месяц.

– Нет, это не собака, это такой камень, – смеётся Фёдор. – Очень красивый.

Колье было сделано из медной проволоки в технике wire wrap: это разные накручивания, выкручивания, выгибания и переплетения. А в центре – большой камень лабрадор. Колье получило второе место на выставке.

– Мама носит мои украшения, – улыбается он. – Я ей специально делаю.

Вместо первого протеза, обычного, у него теперь новый: беговой. Потому что Фёдор серьёзно занялся бегом.

– До болезни я играл в баскетбол, – рассказывает он. – А тут пришлось заново учиться ходить. На это ушло пару месяцев. Было тяжеловато. Я падал, мышцы болели. Потом привык. И пошёл на лёгкую атлетику.

Он бегал три года, за это время выяснил, что он не спринтер и не марафонец, а стайер – бегун на средние дистанции. И тут одноклассник предложил ему сходить в спортзал, где тренер набирал группу для занятий пауэрлифтингом.

– И вот я уже год занимаюсь, – продолжает Фёдор. – Для ног есть специальный держатель, а в остальном работают совсем другие мышцы: руки, грудь, спина. Я с друзьями занимался на турниках, так что к пауэрлифтингу был немного готов.

– Ребёнок у нас сильный, – добавляет Мария. – Своей внутренней силой он держал и нас – взрослых. Не давал расхлюпиться, расслабиться. И мы были всё время вместе. Он знал, что мама всегда с ним, что папа примчится в любой момент, бросит всё, чтобы быть рядышком. Это помогло всё выдержать.

Теги: Фонтанка.ру, Как перешагнуть через рак

Портал Медицинская наука

Применение в детском возрасте химиотерапии при раке мало влияет на способность женщин к зачатию, но ухудшает репродуктивные способности мужчин.

Как показывают данные масштабного исследования CCSS (Childhood Cancer Survivor Study — Исследование выживаемости после рака, перенесенного в детском возрасте), современные схемы химиотерапии мало влияют на вероятность наступления беременности у женщин, однако у мужчин после перенесенного в детстве онкологического заболевания значительно меньше шансов иметь детей, особенно при лечении высокими дозами алкилирующих средств и цисплатина.

В последнее время при лечении онкологических заболеваний у детей лучевая терапия все чаще заменяется интенсивной химиотерапией, имеющей менее неблагоприятные последствия. Однако одним из основных побочных эффектов химиотерапии является негативное влияние на репродуктивные способности.

Группа ученых под руководством доктора Эрика Чоу (Eric Chow) из Научно-исследовательского онкологического центра имени Фреда Хатчинсона в Сиэттле (Fred Hutchinson Cancer Research Center) изучала данные исследования CCSS, отслеживающего бывших пациентов по всей территории США и Канады, получавших лечение по поводу рака в возрасте до 21 года (в период с 1970 по 1999 годы) и проживших как минимум пять лет после установления диагноза. Изучалось влияние 14 традиционно применяемых в различных дозах химиотерапевтических препаратов на вероятность наступления беременности и рождения живого ребенка у 10938 бывших пациентов по сравнению с их 3949 сестрами и братьями. При этом использовались данные только тех пациентов, которые не получали лучевой терапии.

На момент достижения 45-летнего возраста беременность наступила у 70% женщин, перенесших в детстве раковое заболевание, по сравнению с 80% в контрольной группе. Для мужчин, переживших рак, этот показатель составил 50% по сравнению с 80% в группе контроля. При этом вероятность отцовства значительнее снижалась в случае лечения высокими дозами некоторых алкилирующих препаратов (циклофосфамида, ифосфамида, прокарбазина) и цисплатина. Эти результаты соответствуют выводам предыдущих исследований, в которых упоминалось о более низком количестве сперматозоидов и уменьшении объема яичек после лечения рака указанными препаратами.

У женщин более низкая вероятность наступления беременности была связана с применением бусульфана и высокими дозами ломустина, однако в целом шансы забеременеть все равно выше по сравнению с мужчинами. Кроме того, авторы работы отмечают, что в исследовании не учитывалось влияние других факторов, таких как семейное положение или наличие партнера, а также намерение забеременеть.

В настоящее время более 80% пациентов выживают после перенесенного в детстве рака, и таким образом возникает вопрос о возможности иметь детей. В связи с этим ученые намерены продолжить исследования, касающиеся более точной оценки риска некоторых менее часто используемых препаратов.

1-2 июня в Казахстане пройдут первые республиканские Игры чемпионов – спортивные соревнования среди детей, победивших рак, а также тех, кто перенёс трансплантацию органов.

Ребята, которые уже выиграли главную схватку в жизни, сейчас активно готовятся к чемпионату.

Кто эти маленькие герои – в материале Informburo.kz.

"Почему это случилось с моим ребёнком?"

Гулим Медет было пять лет, когда врачи поставили ей диагноз "рак головного мозга четвёртой стадии". Только 20% пациентам с таким диагнозом удаётся выжить.

"Первое состояние – это шок. Как так? Почему мой ребёнок? Врачи провели дочери две сложнейшие операции на голову, после этого отправили в Центр материнства и детства. Переживалось всё очень тяжело. Был страх. Особенно после того, как в интернете начитаешься кучи страшилок. Но благодаря поддержке родных и психологов появилась надежда и доверие к нашим врачам. Главное, задать себе правильные вопросы: зачем это испытание? Чтобы мы стали сильнее и ближе друг к другу", – рассказывает мать девочки Алия Сапуанова.

Девочка лечилась от рака год. Труднее всего было уговорить Гулим побрить волосы. Малышка ещё не понимала всю серьёзность своего заболевания.

"Нужно было найти подходящие слова. Я сказала, что это плохие волосы. Побреем, потом вырастут новые – красивые и здоровые. Волосы отросли, но снова стали выпадать – уже из-за химии. Но второй раз для неё это уже не было сильным стрессом, потому что вокруг бегали такие же дети – лысенькие. Ей было легче принять это", – вспоминает Алия Сапуанова.

Сейчас девочке восемь лет, в ремиссии она уже два с половиной года. Гулим учится во втором классе. Ей уже объяснили, что она перенесла серьёзное заболевание. Сначала Гулим комплексовала из-за шрамов на голове.

"Когда она только пошла в первый класс, очень стеснялась. Волосы прикрывают шрамы, но они всё равно заметны. Но однажды в Центре материнства и детства проходило мероприятие, где были детки, которые, как и она, ходят со шрамами, у кого-то нет ноги или руки. Она увидела, что они не стесняются, и перестала обращать на это внимание", – добавила мать девочки.

После того как Гулим выписали, Центр материнства и детства предложил её маме стать социальным работником. В больнице понимают, что родителей больных детей как никто другой может поддержать человек, переживший то же самое, и стать для них маяком.

"Родители по-разному принимают диагноз: кто-то замыкается в себе, у кого-то случается агрессия. При мне был случай, когда врач, желая поддержать родителя, сказал: "Я вас понимаю". И человек взорвался: "Как ты меня понимаешь, если твой ребёнок не болел". Я же имею моральное право сказать родителям, что понимаю их. Могу дать им надежду", – уверена Алия Сапуанова.

Алия считает, что казахстанские врачи спасают больных раком не хуже, чем за рубежом.

"Понимаю смятение родителей: остаться здесь или уехать за границу. Но хочется сказать с уверенностью, что наши врачи – очень компетентные профессионалы своего дела. Нам есть чем гордиться", – подчеркнула женщина.

Сейчас её дочь готовится к Играм чемпионов.

"Это нужно, чтобы показать, что рак излечим. Неважно, выиграет ребёнок в соревнованиях или нет. Он даже может от самого старта до финиша пройти пешком. Главное – это стимул, вера в себя", – заключила Алия Сапуанова.

"Надеялись, что это ошибка"

Александру Заболотнему было девять лет, когда ему поставили диагноз "нефробластома левой почки". Родители привезли его на обследование в больницу Кокшетау, даже не подозревая о том, что у ребёнка может быть рак.

"Врач областной детской больницы Ернар Кожабеков сразу заметил ассиметрию живота, вовремя отправил на УЗИ и необходимые обследования, – рассказывает отец Александр Заболотний (у сына и отца одинаковые имена и фамилия. – Авт.). – Некоторое время он провёл в больнице в Кокшетау. Там встретил свой юбилей – 10 лет. Он был один на свой день рождения, так как отделение закрыли на карантин. Позже нас перевели в Центр материнства и детства в Нур-Султан, где разрешается находиться с родителями. Было лечение, а потом удаление почки".

Александру, как и большинству родителей онкобольных детей, пришлось бросить работу, чтобы находиться в больнице рядом с сыном. Диагноз их ошарашил.

"По голове словно пыльным мешком из-за угла стукнули. Надеялись, что это ошибка", – вспоминает мужчина.

Химиотерапию мальчику вводили в подключичную артерию, потому что мелкие сосуды могли сгореть. Через неделю после курсов наступало отторжение.

"Реакция как на инородный предмет: температура, озноб. Я мог с ним по полночи сидеть, сутками температура не сбивалась. Общее состояние организма падало. Психологически и физически это тяжело. Трудно было смотреть, как он ничего не ел", – добавляет Александр Заболотнев.

Сыну правду о его диагнозе сказали сразу. Чуть позже – о том, что во время операции ему удалили почку.

"Мы с ним смотрели экранизацию повести о настоящем человеке, а также документальный фильм про женщину из Караганды, которая живёт без почек. Потом ему сказали, что удалили почку. Он расстроился, слёзы на глазах появились. Пришлось его успокаивать, потом он уже это нормально воспринял", – отметил отец подростка.

Сейчас Саше 12 лет, он ведёт жизнь обычного ребёнка, не считая некоторых ограничений после удаления почки: ежедневно выпивать два литра жидкости, регулярно ходить в туалет, не переохлаждаться, следить за питанием и избегать интенсивных физических нагрузок. Раз в полгода он проходит обследование.

Саша также примет участие в Играх чемпионов.

"Многие из детей проводят в больнице по несколько лет, им нужно раскрепоститься, почувствовать себя обычными. И это не просто веселье, им будут вручать медали уважаемые люди. Для любого ребёнка это стимул. Важно это и для медперсонала. Ведь не все дети вылечиваются, это накладывает негатив на врачей. Им важно видеть плоды своих трудов, чтобы не было выгорания", – отметил Александр Заболотнев.

"Мама, я тоже могу умереть"

У Алишера Бабикова рак крови обнаружили в 14 лет. Диагноз поставили в Караганде, после чего увезли на реанимобиле в Центр материнства и детства. Его состояние было тяжёлым.

"Мой мир перевернулся. Всё готова была продать, чтобы уехать за границу на лечение. В этом центре работает мой одноклассник, тоже хороший врач. Посадил меня и убедил остаться. Сыну сказала, что у него проблемы с гемоглобином, что немного подлечимся и поедем домой, а сама ревела ночами", – рассказывает Нэля Бабикова.

Заведующий отделением онкологии Даир Нургалиев сказал ей, что слёзы матери только ухудшат состояние ребёнка: "Мы с вами в одной лодке – мы лечим, а вы морально поддерживаете", – подчеркнул врач.

Когда Алишер приехал домой после первого курса химиотерапии уже немного пополневшим от лекарств, одноклассники ему сказали, что у него рак.

"И он мне говорит: "Мама, у меня рак?" Тогда я объяснила. Мы с ним долго говорили на эту тему. Я заверила его, что мы наберёмся сил и всё преодолеем. Первую химию нормально перенёс. Последующие процедуры дали облысение, ресницы, брови выпали. На последней химии ему было очень плохо", – вспоминает мама Алишера.

В больнице было особенно тяжело, когда на глазах родителей умирали дети.

"Мы друг для друга уже стали семьёй. И когда врачи бегут, думаешь с замиранием сердца: "Кто следующий?". Однажды Алишер спокойно поворачивается и спрашивает: "Кто умер, мам?" Я говорю: мол, ты что. Он ответил: "Это же так. Я тоже могу умереть". "Даже думать забудь", – сказала я ему тогда. Лечились мы почти год, в ремиссии уже три года", – отметила Нэля Бабикова.

Алишер заочно учится в колледже по специальности "Организация дорожного движения", подрабатывает курьером. Увлекается фотоискусством. В августе ему исполнится 18 лет.

"Я сразу понял, что не нужно переживать, это только усугубит положение, – вспоминает он то время. – Я представлял, как выйду из больницы, буду гулять по улице, дышать свежим воздухом, общаться с друзьями. Меня всегда поддерживала мама. В таком возрасте всегда думают о плохом. Я бы посоветовал не паниковать. Нужно лечиться, и, дай Бог, всё получится. Если верить, то всё возможно", – советует Алишер.

Диагноз "рак" врачи поставили в три года

Злата Рубцова в отделение онкологии попала совсем маленькой – в три года. У девочки диагностировали нейробластому левого надпочечника.

"Она пошла в детсад, отказывалась есть, стала жаловаться, что живот болит. Я думала, что это адаптация. Неделю мы помучились, потом повезли её в больницу. Сначала думали, аппендицит или непроходимость кишечника. После пятого УЗИ и МРТ поставили диагноз. В больнице с нами сильно не церемонились – резко сказали, как топором по голове. Я говорю: "А что это?" "Рак почки", – и уходят, ничего не объяснив. Я одна осталась с этими мыслями. Первый день для меня был очень тяжёлый. Я думала: всё – мой ребёнок умирает", – вспоминает Ирина Нурсапарова.

У Златы была первая стадия рака, метастаз не было, но был поражён костный мозг. Только после того как в больницу приехал онколог из Центра материнства и детства, у женщины появилась надежда.

"Мой единственный вопрос был: "Это лечится?" Она ответила: конечно, лечится. И у меня появилась надежда. Первые две химии мы очень тяжело переносили. Я была не настроена, рыдала. Когда нас перевели в общее отделение, я столько больных деток увидела, столько при мне выписывалось. Я зарядилась мыслью, что мы тоже вылечимся. И как только я взяла себя в руки, дочери стало лучше", – сказала Ирина Нурсапарова.

Девочка прошла шесть курсов химиотерапии, перенесла удаление надпочечника, пересадку костного мозга и лучевую терапию.

"Мне кажется, дети, перенёсшие химию, взрослеют раньше времени. Я видела, как изменился взгляд у восьмимесячной девочки после химиотерапии. Стал таким взрослым и осознанным. Видела, как муж бросил жену из-за болезни ребёнка. Мол, ты родила мне больного ребёнка. Нас же с супругом сплотила эта ситуация. У нашей дочи с папой особая связь. Его запускали к ней даже во время карантина, потому что только после общения с ним она начинала есть", – говорит мать девочки.

Девочка лечилась почти год, её выписали в октябре 2018 года. Она тоже будет участвовать в Играх чемпионов.

"Всякие мероприятия, которые не дают остаться наедине с плохими мыслями, очень нужны. Важно, чтобы родители и дети отвлекались. Им ведь тоже хочется жить. А родителям, которые сейчас переживают период борьбы с болезнью, я советую не опускать руки, не пускать даже малейшего сомнения в голову. Бороться до самого выздоровления", – посоветовала Ирина Нурсапарова.

По данным Центра материнства и детства, ежегодно в Казахстане выявляют около 600 новых случаев новообразований у детей. На учёте у онкологов в регионах состоят 4000 детей, 300 из них получают поддерживающую терапию. Для каждого из них важна вера в то, что болезнь можно победить.

Следите за самыми актуальными новостями в нашем Telegram-канале и на странице в Facebook

Присоединяйтесь к нашему сообществу в Instagram

Если вы нашли ошибку в тексте, выделите ее мышью и нажмите Ctrl+Enter

Какой прогноз на выздоровление у малышей? Если в семье заболел один ребёнок, есть ли риск возникновения рака у его братьев или сестёр?

Чудо? Зафиксируйте!

Маргарита Белогурова: Больше всего детей заболевают на первом году жизни. Далее заболеваемость падает – и второй пик приходится на подростковый возраст. Больше всего маленьких пациентов с острым лимфобластным лейкозом (рак крови), с опухолями центральной нервной системы (главным образом с опухолями головного мозга) и лимфомами (заболевания лимфатической ткани).

– С какими заболеваниями детские онкологи уже научились справляться?

– Прорыв в лечении детей со злокачественными новообразованиями произошёл в 90‑е годы прошлого века, когда в Россию пришли западные протоколы и методы интенсивного лечения детских опухолей. Сегодня в крупных центрах онкологи достигли впечатляющих результатов лечения: при лимфобластных лейкозах – 80% излечения, при некоторых его видах – больше 90%, при лимфоме Ходжкина – почти 95%, при опухоли Вилмса (почки) – почти 90%.

– Правда ли, что шанс на излечение у детей выше, чем у взрослых?

– У детей другая биология опухолей, благодаря которой эти опухоли хорошо отвечают на лечение. Поэтому прогнозы на излечение от рака у детей более благоприятные. Нередко мы видим, что детская опухоль (даже на запущенной четвёртой стадии заболевания, с распространёнными метастазами) тает, как снег, буквально на глазах. И речь идёт не о продлении жизни (как у взрослых), а о полном излечении от рака.

У детей также фиксируются случаи спонтанного исцеления от рака. Например, если ребёнок заболел нейробластомой до года, есть вероятность того, что опухоль исчезнет независимо от того, лечили его или нет. Такое чудо происходило в практике любого детского онколога, в том числе и в моей. Все они описаны, задокументированы и подтверждены снимками и результатами исследований.

Родные в группе риска

– Если ребёнок благополучно вылечился, могут ли родители выдохнуть и навсегда забыть о болезни?

– Это зависит от того, чем ребёнок болел. Например, если ребёнок вылечился от лимфомы Беркитта и с момента выздоровления прошёл год – о болезни можно забыть, поскольку рецидивов после года этой агрессивной опухоли не бывает. После опухоли костей выдохнуть можно только спустя 6–8 лет. Однако нужно помнить, что онкологи лечат ребёнка, который растёт, тяжёлыми препаратами, негативно влияющими на сердце, почки, рост, половое развитие. Поэтому наши пациенты нуждаются в пожизненном наблюдении. В первые годы оно нужно, чтобы вовремя выявить и ликвидировать рецидив, в последующие – чтобы своевременно корректировать возможные последствия перенесённого лечения.

– На родительских форумах самая обсуждаемая тема – вероятность возникновения рака у родных братьев и сестёр заболевшего ребёнка?

– Раньше мы успокаивали родителей, говоря, что в одну воронку бомба два раза не падает. Современные исследования показывают, что раковые бомбы – исключение. Поскольку рак – болезнь генов, то чем ближе генетический материал детей, тем выше вероятность того, что болезнь возникнет и у другого ребёнка. Наивысшая степень риска у близнецов. У родных братьев и сестёр заболевшего ребёнка вероятность возникновения рака на 25% выше, чем в семьях, где нет онкобольных. Наблюдаться у врача они тоже должны пожизненно, поскольку рак может возникнуть не только в детстве, но и спустя 20–40 лет.

Везде и повсеместно

– Везде ли врачи лечат одинаково успешно? Зависит ли прогноз на выздоровление от места, где ребёнок живёт?

– Если наш пациент живёт там, где у него нет возможности полноценно лечиться (а центров, где представлены не все спектры возможностей современной онкологии в России, к сожалению, немало), то местные врачи должны отправить его в федеральную клинику. Другое дело, что из-за нехватки мест там его могут не принять на лечение. Но даже в таких случаях ребёнок возвращается на лечение по месту жительства с конкретными рекомендациями, а процесс контролируется врачами из федеральной клиники.

Кстати, федеральные центры в Москве и Санкт-Петербурге не берут на лечение местных малышей, поскольку нацелены на лечение детей из регионов. Но всех они принять, к сожалению, не могут.

– Когда говорят, что в России лечат так же и с тем же результатом, что и на Западе, это часто воспринимается как лукавство.

– Между тем это правда. В России лечат по западным протоколам и теми же лекарствами, что и в европейских и американских клиниках. Поэтому результаты лечения полностью сопоставимы. Другое дело, что это хрупкое равновесие. Если лекарства наших пациентов попадут под ответные санкции и мы будем вынуждены работать с неизвестными препаратами, удержать эту планку нам вряд ли удастся.

Почему у детей возникает рак?

У детей опухоли преимущественно эмбриональной природы. Если при закладке произошёл какой-то сбой или ошибка (порок сердца, неопущение яичка, удвоение почки) или ребёнок – носитель патологического гена, за ним нужно пристально следить: вовремя проходить врачей-специалистов (узкие специалисты знают ассоциативные связи патологии и видов опухолей) и дважды в год делать УЗИ.