Проблемы в детской онкологии

В большинстве случаев детского рака везти ребенка на лечение в зарубежную клинику не обязательно. Об этом в интервью Федеральному агентству новостей заявила Светлана Варфоломеева, директор НИИ детской онкологии и гематологии в Национальном медицинском исследовательского центре онкологии им. Н.Н. Блохина.

Детский онколог рассказала о том, почему дети болеют раком, какое количество из них возможно вылечить и почему родителям не стоит жить в постоянном страхе из-за риска услышать страшный диагноз.

— Светлана Рафаэлевна, если позволите, сразу вопрос, который кажется самым очевидным в разговоре по такой непростой теме, как детская онкология. Сейчас каждый из нас едва ли не несколько раз за день сталкивается с информацией о сборе денег на лечение детей от рака за рубежом: в Интернете, в уличных объявлениях, в электричках, на концертах — везде. Создается гнетущее впечатление, что, во-первых, дети так часто и тяжело болеют, во-вторых, что им никто не может помочь, по крайней мере в России. Насколько это соответствует действительности?

— Это не проблема медицины в нашей стране. Это проблема информирования и доверия в обществе. Нам часто кажется, что за рубежом лучше, чем дома, — не только в отношении медицины, а в отношении огромного количества вещей и событий. Люди часто хотят уехать из того региона, где они проживают, просто потому что им кажется, что в Москве лучше. Нам все время кажется, что где-то там лучше.

— Сегодня мы все работаем в рамках единых платформ: у нас мультицентровые исследования, мы сотрудничаем с европейскими странами, с США. У нас нет других подходов, нет такого, что мы не делаем что-то, потому что это дорого или потому что не умеем. Это касается трансплантационных технологий, возможностей интенсивного лечения, операций… В целом у нас уровень развития технологий ровно такой же, как на Западе.

— Значит никому из тех детей, которым собирают деньги на зарубежные операции, уезжать на лечение вообще не обязательно?

— Я не вижу проблемы с тем, чтобы уехать лечиться за рубеж, если это нужно, если есть врачебное сообщество, которое подтвердило, что ребенку обязательно нужно ехать за рубеж. Крайне редко, но такие ситуации бывают. Но 99% — это ситуации, когда ребенку можно помочь и в России. К сожалению, родители иногда искусственно, а часто по своему незнанию отдаляют время начала лечения, потому что они либо собирают деньги, либо ищут возможности отъезда.

— Тогда, может быть, проблема в доступности высокотехнологичного и своевременного лечения в России? Насколько федеральные центры в Москве, и НМИЦ онкологии им. Н.Н. Блохина в частности, доступны жителям регионов?

— Правила направления в Центр имени Н.Н. Блохина, в детский институт максимально просты. Лично для меня это всегда было основой принципиального врачебного подхода к судьбам детей. То есть любого ребенка — даже если он не записан, если он пришел с улицы — примут в любой день, когда он придет. Чтобы его приняли бесплатно, ему нужно иметь самую простую форму 057у, которую дает участковый врач, и больше ничего. Вы можете приехать и быть уверенными, что каждый день в нашем Центре работает научно-консультативное отделение (поликлиника) и никакой предварительной записи, чтобы попасть туда, не требуется.

— То есть родители, которым кажется, что ребенку недостаточно помогают в регионе, могут самостоятельно принять решение и приехать к вам на консультацию с ребенком?

— Ну, для начала они могут написать. Написать можно не только к нам, но и в другие федеральные центры. На интернет-сайтах абсолютно всех центров есть разделы для пациентов, и там размещена информация о том, как можно обратиться. Правила могут меняться, но это абсолютно открытая информация. Все могут написать, чтобы получить консультацию и, при необходимости, приглашение. Нам пишут каждый день. Родители спрашивают, какие исследования нужны, куда обратиться с тем или иным вопросом. Это нормальный диалог. Все в нем участвуют — никаких проблем не существует.

— А если родители просто не знают, что могут получить помощь в федеральном центре? Или думают, что это невозможно — попасть в крупную клинику?

— Но они же придут к врачу…

— Да, и как раз здесь может быть проблема в том, что врачи на местах не особо заинтересованы рассказывать о плюсах других медучреждений?

— Каждый субъект РФ имеет внутреннюю маршрутизацию, и в каждом регионе есть детское отделение онкологии и гематологии. И поскольку я знаю всех детских онкологов и гематологов Российской Федерации, то могу сказать, что нет ни одного региона, где бы врачи не болели за дело, не были заинтересованы в выздоровлении ребенка. Наша профессия предполагает ежедневное тяжелое напряжение и бесконечную работу. В детскую онкологию идут подвижники. И когда ребенок попадает к детскому онкологу и гематологу по месту жительства или в стационар, если это необходимо, мы все обсуждаем его случай — у нас абсолютно коллегиальные решения. Никто не берет на себя единоличную ответственность. Даже если кажется, что кто-то что-то сделал не так, на поверку оказывается, что всех обсуждали, всех консультировали. Здесь, как я уже говорила, основную роль играют вопросы доверия и нормального диалога между врачами и пациентами.

Об академике Полякове и завполиклиникой Михайловой

— Вы упомянули, насколько это тяжелый труд — быть детским онкологом. Но и вознаграждается он, как мне кажется, сполна — спасенными жизнями детей. Ведь детей от рака вылечить легче, чем взрослых?

— Да, детская онкология — это область, в которой пациенты выздоравливают в гораздо большем числе случаев. Наши дети излечиваются и проживают долгую жизнь, но расплатой за это выздоровление является очень интенсивная, сложная мультимодальная терапия, когда мы изо всех сил стараемся спасти ребенка. Наше лечение гораздо более агрессивное, чем у взрослых, и мы делаем гораздо более сложные, распространенные операции. Одно дело, когда вы удаляете 300-граммовую опухоль у человека, который весит 60 килограмм, и совсем другое — когда вы удаляете такую же опухоль у человека, который весит всего 3 килограмма. И, естественно, мужество — я не побоюсь этого слова — мужество и профессионализм детских онкологов. они ни с чем не сравнимы. Я все время хочу, чтобы мы рассказывали не только о каких-то негативных моментах, но и о героизме наших врачей-онкологов.

— Почему бы не рассказать. Давайте назовем хотя бы нескольких героев…

— Что чувствует детский онколог, когда понимает, что его героические усилия оказались затрачены не зря, что ему удалось спасти жизнь маленького пациента?

— Я всегда говорю студентам: вы — не хирурги! Вы не будете получать удовольствие от законченной операции, вам предстоит еще пять лет ждать рецидива у каждого пациента, прежде чем вы сможете вздохнуть спокойно. Тревога — естественная составляющая часть жизни детского онколога. Если вы проведете много времени с нашими врачами, то увидите, что большинство из них очень хорошо знают семьи своих пациентов. Для нас каждый ребенок становится близким! И каждый раз, видя этого ребенка, мы понимаем какой у него риск, и все время с этим пониманием живем. Я думаю, что когда-то будет сделано специальное исследование в отношении этих врачей, потому что они действительно отдают себя без остатка, чтобы все дети выздоровели. Для нас это самая большая награда. Вы не представляете, какое наслаждение я периодически испытываю, когда ко мне приходят мои пациенты, которых я лечила, когда им было 3—4 года, а сейчас это уже студенты вузов, уже папы, мамы. Это невероятное чувство. Но есть и драматичные истории, когда к вам приходят не пациенты, когда к вам приходит мама, которая много лет назад потеряла своего ребенка, и ты прекрасно понимаешь, что она никогда не восстановится от этой потери.

— Как врач справляется с этим? Наверняка для этого тоже требуется немало мужества, в том числе чтобы продолжать работать.

— Я думаю, что все, о чем вы говорите, в меньшей степени связано с развитием злокачественных новообразований и в большей степени — с развитием других заболеваний. Довольно трудно предположить, что большая часть случаев как-то связана с социальной жизнью. Важно помнить то, что мы все рабы своего генетического кода. Мы можем поменять внешность, сделать операцию, похудеть или поправиться, сделать другую прическу, но генетический код менять еще не научились. Мы зависимы от своего генетического кода, и он определяет в нас очень многое. В частности, существуют определенные изменения, мутации или расположение белков таким образом, что они повышают риск развития опухоли. Эти опухоли связаны с пороками развития. Вы же не задаете вопрос, почему у нас рождаются дети с пороками развития…

— Потому что известно, что эти пороки обусловлены генетически.

— То же самое и здесь абсолютно. Например, дети с синдромом Дауна в несколько раз чаще заболевают опухолями, потому что у них есть генетические изменения. Я прежде всего связываю это с генетикой, и сейчас мы знаем, что примерно 10% рака имеют те или иные генетические события в своем дебюте.

— Но если на образ жизни, питание себя и ребенка как-то можно влиять, то управлять своим генетическим наследием вряд ли возможно. Вообще сложно представить, что абсолютное большинство что-либо знают о своих опасных генетических особенностях. Получается, что любой фактически может услышать страшный диагноз в отношении своего ребенка?

— Родителям не нужно так этого бояться: у нас частота случаев детской онкозаболеваемости — 15 диагнозов на 100 000 человек. Вероятность заболеть и иметь тяжелые осложнения от других заболеваний выше, чем от опухолевых. Да и сам рак и у нас, и во всем мире перестает быть дамокловым мечом: мы уже умеем рано ставить диагноз, умеем эффективно лечить, а у нас все время говорится об этом как о чем-то страшном и неизбежном. Сейчас с учетом современных технологий у нас в НИИ показатель выживаемости детей с определенными видами рака составляет более 90%. Конечно, понимание того, что это тяжелое заболевание, требующее интенсивной терапии, меняющее образ жизни семьи, должно быть. Но это не должно восприниматься как нечто однозначно обрекающее. Сейчас мы можем сделать все необходимые обследования в наших региональных федеральных центрах, нет никаких препятствий для того, чтобы получить лучшую медицинскую помощь. Это действительно так. И то, что мы проводим большую работу по привлечению пациентов, — это тоже правда. Но мы это делаем не потому, что у нас много свободного времени. У меня задача одна — чтобы любой человек, независимо от того, в какой части страны он живет, мог быть уверен: если ему нужно получить дополнительную консультацию или изменить тип лечения, он может это сделать. Не должно быть никаких ограничений. Если мы говорим о крайне тяжелом заболевании, то наш подход должен быть свободным и открытым. И мы все — врачи, медицинское сообщество, родители — должны действовать сообща. В конце концов, у нас у всех одна цель — спасти жизнь ребенку. И эта задача вполне выполнимая.

— Спасибо вам большое!

Светлана Рафаэлевна Варфоломеева возглавляет НИИ детской онкологии и гематологии в НМИЦ онкологии имени Блохина с июня 2019 года. До этого она много лет работала заместителем генерального директора Национального медицинского исследовательского центра детской гематологии, онкологии и иммунологии имени Дмитрия Рогачева.

Благодаря Варфоломеевой в Московской области был внедрен специальный протокол по лечению острого лимфобластного лейкоза, а также внедрена в практику единственная в стране модель детского популяционного канцер-регистра — он положил начало формированию научной школы по изучению медико-частотных характеристик и мониторингу состояния больных раком детей в регионах России.

Согласно данным министерства здравоохранения РФ, по состоянию на 2018 год в России насчитывалось более 3,76 млн человек с онкологическими заболеваниями, из них 0,7%, или около 26 тысяч человек, — это несовершеннолетние пациенты.

Какой прогноз на выздоровление у малышей? Если в семье заболел один ребёнок, есть ли риск возникновения рака у его братьев или сестёр?

Чудо? Зафиксируйте!

Маргарита Белогурова: Больше всего детей заболевают на первом году жизни. Далее заболеваемость падает – и второй пик приходится на подростковый возраст. Больше всего маленьких пациентов с острым лимфобластным лейкозом (рак крови), с опухолями центральной нервной системы (главным образом с опухолями головного мозга) и лимфомами (заболевания лимфатической ткани).

– С какими заболеваниями детские онкологи уже научились справляться?

– Прорыв в лечении детей со злокачественными новообразованиями произошёл в 90‑е годы прошлого века, когда в Россию пришли западные протоколы и методы интенсивного лечения детских опухолей. Сегодня в крупных центрах онкологи достигли впечатляющих результатов лечения: при лимфобластных лейкозах – 80% излечения, при некоторых его видах – больше 90%, при лимфоме Ходжкина – почти 95%, при опухоли Вилмса (почки) – почти 90%.

– Правда ли, что шанс на излечение у детей выше, чем у взрослых?

– У детей другая биология опухолей, благодаря которой эти опухоли хорошо отвечают на лечение. Поэтому прогнозы на излечение от рака у детей более благоприятные. Нередко мы видим, что детская опухоль (даже на запущенной четвёртой стадии заболевания, с распространёнными метастазами) тает, как снег, буквально на глазах. И речь идёт не о продлении жизни (как у взрослых), а о полном излечении от рака.

У детей также фиксируются случаи спонтанного исцеления от рака. Например, если ребёнок заболел нейробластомой до года, есть вероятность того, что опухоль исчезнет независимо от того, лечили его или нет. Такое чудо происходило в практике любого детского онколога, в том числе и в моей. Все они описаны, задокументированы и подтверждены снимками и результатами исследований.

Родные в группе риска

– Если ребёнок благополучно вылечился, могут ли родители выдохнуть и навсегда забыть о болезни?

– Это зависит от того, чем ребёнок болел. Например, если ребёнок вылечился от лимфомы Беркитта и с момента выздоровления прошёл год – о болезни можно забыть, поскольку рецидивов после года этой агрессивной опухоли не бывает. После опухоли костей выдохнуть можно только спустя 6–8 лет. Однако нужно помнить, что онкологи лечат ребёнка, который растёт, тяжёлыми препаратами, негативно влияющими на сердце, почки, рост, половое развитие. Поэтому наши пациенты нуждаются в пожизненном наблюдении. В первые годы оно нужно, чтобы вовремя выявить и ликвидировать рецидив, в последующие – чтобы своевременно корректировать возможные последствия перенесённого лечения.

– На родительских форумах самая обсуждаемая тема – вероятность возникновения рака у родных братьев и сестёр заболевшего ребёнка?

– Раньше мы успокаивали родителей, говоря, что в одну воронку бомба два раза не падает. Современные исследования показывают, что раковые бомбы – исключение. Поскольку рак – болезнь генов, то чем ближе генетический материал детей, тем выше вероятность того, что болезнь возникнет и у другого ребёнка. Наивысшая степень риска у близнецов. У родных братьев и сестёр заболевшего ребёнка вероятность возникновения рака на 25% выше, чем в семьях, где нет онкобольных. Наблюдаться у врача они тоже должны пожизненно, поскольку рак может возникнуть не только в детстве, но и спустя 20–40 лет.

Везде и повсеместно

– Везде ли врачи лечат одинаково успешно? Зависит ли прогноз на выздоровление от места, где ребёнок живёт?

– Если наш пациент живёт там, где у него нет возможности полноценно лечиться (а центров, где представлены не все спектры возможностей современной онкологии в России, к сожалению, немало), то местные врачи должны отправить его в федеральную клинику. Другое дело, что из-за нехватки мест там его могут не принять на лечение. Но даже в таких случаях ребёнок возвращается на лечение по месту жительства с конкретными рекомендациями, а процесс контролируется врачами из федеральной клиники.

Кстати, федеральные центры в Москве и Санкт-Петербурге не берут на лечение местных малышей, поскольку нацелены на лечение детей из регионов. Но всех они принять, к сожалению, не могут.

– Когда говорят, что в России лечат так же и с тем же результатом, что и на Западе, это часто воспринимается как лукавство.

– Между тем это правда. В России лечат по западным протоколам и теми же лекарствами, что и в европейских и американских клиниках. Поэтому результаты лечения полностью сопоставимы. Другое дело, что это хрупкое равновесие. Если лекарства наших пациентов попадут под ответные санкции и мы будем вынуждены работать с неизвестными препаратами, удержать эту планку нам вряд ли удастся.

Почему у детей возникает рак?

У детей опухоли преимущественно эмбриональной природы. Если при закладке произошёл какой-то сбой или ошибка (порок сердца, неопущение яичка, удвоение почки) или ребёнок – носитель патологического гена, за ним нужно пристально следить: вовремя проходить врачей-специалистов (узкие специалисты знают ассоциативные связи патологии и видов опухолей) и дважды в год делать УЗИ.

Самыми опасными детскими заболеваниями были и остаются заболевания онкологические, несмотря на колоссальный прогресс в этой области: сейчас врачи спасают до 90% больных с самым распространенным детским раком — острым лимфобластным лейкозом. Ученые всего мира продолжают искать эффективные и в то же время максимально безопасные методы лечения детских злокачественных новообразований. Одной из наиболее перспективных противораковых стратегий выглядит онкоиммунология.

— Какие проблемы в детской онкологии стоят наиболее остро?

— Задача нетривиальная…

— Но они могут появиться благодаря развитию онкоиммунологии?

Михаил Киселевский: Проблема возникновения злокачественных опухолей в значительной степени иммунологическая. Если бы мы могли заставить иммунитет распознавать опухоль, то не было бы никаких проблем и другие методы не понадобились бы. Возможности иммунитета, даже у онкологических больных, с учетом всех негативных влияний колоссальные. Наш иммунитет в состоянии справиться практически с любыми объемами опухоли. Проблема заключается только в том, что опухолевую клетку трудно распознать. Она способна ускользать даже от нормального и высокоэффективного иммунного ответа. За счет того, что она просто сбрасывает с себя все признаки чужеродности, то есть внешне практически не отличается от нормальной клетки.

— И как же перехитрить врага?

Михаил Киселевский: Собственный противоопухолевый иммунитет можно формировать и укреплять, создавая препараты из клеток пациента.

Если вы извлечете из организма иммунные клетки, которые производятся в костном мозге, селезенке, тимусе, лимфоузлах, то они точно так же будут работать в культуре, как и в организме. Это система, способная работать автономно. На этом как раз и строятся все стратегии клеточной иммунотерапии: иммунные клетки можно извлечь из организма, а затем в специальных условиях, в инкубаторе, вырастить в большом количестве, сделать их более активными и наделить дополнительными свойствами.

Михаил Киселевский: Да. Они должны сначала распознать — в этом основная проблема онкоиммунологии.

— И как же проходит обучение клеток?

Михаил Киселевский: Существует технология, которая используется на Западе и у нас в стране, в Центре Димы Рогачева,— это создание генетически модифицированных лимфоцитов (активированных клеток), которые имеют Т-клеточный рецептор с участком, способным распознавать конкретные опухолевые антигены. Первые обнадеживающие результаты были получены при лейкозах, когда эти конструкции были созданы к В-клеточному дифференцировочному антигену. При В-клеточных лейкозах они просто уничтожают все В-клетки, включая все злокачественно трансформированные. Там проблем нет. Потому что есть антиген, есть рецепторы, есть мишень, есть на что нацелиться. Мы в Онкоцентре сейчас создаем аналогичную технологию, но уже для лечения солидных опухолей. Эта программа активно финансируется Минздравом. Наша задача — создание генетически модифицированных лимфоцитов, которые могли бы распознавать наиболее значимые опухоли.

— Как именно вы это делаете?

Михаил Киселевский: Мы провели поиск и пришли к выводу, что наиболее подходящим, наиболее распространенным антигеном является рецептор эпидермального фактора роста HER-2. Поэтому мы создали конструкцию, которая будет распознавать именно этот опухоль-ассоциированный антиген и внедрили ее в ту композицию, которую ранее разработали и апробировали. Идея заключается в том, что иммунные клетки, которые обладают повышенной противоопухолевой активностью и значительным количеством по сравнению с исходным состоянием, будут способны не только убить эту клетку, но и распознать ее, отличить от нормальных клеток. По крайней мере в культуре и в опытах на мышах мы видим, что они это могут, они убивают именно те клетки, на которых есть эти рецепторы. Здесь мы задействуем два механизма. С одной стороны, есть специфичность — распознавание некой мишени, а с другой — это клетки-киллеры, которые обладают высоким потенциалом с противоопухолевой активностью.

— Насколько вы близки к внедрению этих технологий в клиническую практику?

Михаил Киселевский: Мы планируем совместно с НИИ детской онкологии и гематологии уже в скором времени создать клинический протокол и провести первую фазу клинических испытаний.

На сегодня у нас есть проверенный стерильный модуль, соответствующий всем стандартам GLP. Закуплено высокотехнологичное оборудование.

Осталось самое сложное — пройти этапы создания нормативной документации и сертификации. По закону о биомедицинских клинических продуктах мы должны создать производственные мощности, которые сертифицируются как фармпроизводство.

Кирилл Киргизов: Думаю, уже через год-полтора начнем клинические испытания.

— Вы говорили о нескольких направлениях, которые развивает НИИ детской онкологии и гематологии НМИЦ имени Блохина.

Михаил Киселевский: Для решения этой проблемы используют мезенхимальные стволовые клетки костного мозга. Эти клетки обладают способностью препятствовать отторжению трансплантированных донорских кроветворных клеток. Первая часть биотерапии мезенхимальными стволовыми клетками — это активация кроветворения, а вторая — подавление реакции отторжения трансплантированных донорских клеток.

— При активации иммунной системы не рискуем ли мы спровоцировать аутоиммунные заболевания?

Михаил Киселевский: Такой риск есть. Классические генномодифицированные лимфоциты, CAR-клетки, действительно, вызывают выраженные иммуноопосредованные реакции, которые можно отнести к категории аутоиммунных. Но мы пошли иным путем и не стали делать постоянную конструкцию, которая бы в процессе разрастания клеток многократно тиражировалась и вызывала бы эти аутоиммунные процессы. В нашем случае происходит временная генетическая модификация этих клеток. То есть они делают свое дело — находят раковую клетку и убивают ее. А дальше, когда они начинают делиться и давать потомство, это потомство теряет свойство вызывать иммунный ответ. Это очень важно. Смотрите, сегодня нам неизвестны специфические опухолевые антигены, то есть те мишени, которые присутствуют исключительно на опухолевых клетках. Мы имеем дело только с гиперэкспрессией — с повышенным содержанием этих мишеней на опухолевых клетках. Но в меньших количествах они есть и на нормальных клетках. Поэтому если ввести в организм киллеров, атакующих эти мишени, и позволить им размножаться, то мы рискуем рано или поздно убить и здоровые клетки. Подход, который избрали мы, позволяет многократно вводить атакующие клетки, потому что они не дают то потомство, которое может вызывать подобные нежелательные явления.

Михаил Киселевский: Если говорить образно, да, все именно так.

— Как выглядит лечение такими клетками? Где вы их берете?

Кирилл Киргизов: Исходным материалом служит кровь самого пациента. Самым обычным способом мы забираем 20–50 мл крови, затем выделяем из нее лимфоциты и находим среди них клетки-киллеры. Полученные клетки помещаются в специальный инкубатор, выращиваются, активируются, подвергаются генетической модификации, и после этого их можно вводить в организм пациента, где они сами распознают опухоль и уничтожают ее.

— Нужны ли какие-то разрешения для использования таких методов?

Кирилл Киргизов: Да, такую терапию должен одобрить ученый совет центра и этический комитет. Ну и, конечно, нужно согласие родителей.

Проблемы детской онкологии

15 февраля более чем в сорока странах мира отмечается Международный день детей, больных раком. Это не праздник, а повод привлечь внимание к проблемам больных детей и состоянию здравоохранения в стране, заявили на пресс-конференции в ИТАР-ТАСС президент Российской академии медицинских наук, директор ГУ РОНЦ им. Н. Н. Блохина РАМН Михаил Давыдов и заместитель директора РОНЦ им. Н. Н. Блохина РАМН, директор НИИ детской онкологии и гематологии РОНЦ Мамед Алиев.

ДАВЫДОВ: На самом деле, сегодня очень грустный день. Но, к счастью, детская онкология является наиболее эффективным разделом онкологии в целом. Однако в нашей стране около пяти тысяч детей ежегодно умирают от рака. Необходимо найти новые формы организации помощи этим детям, изменить систему финансирования программ помощи.

Сегодня в составе РОНЦ сосуществуют четыре института, то есть фундаментальная, прикладная и клиническая онкология. Такой конструкции нет нигде в мире. Мы участвуем во множестве международных проектов. НИИ детской онкологии – крупнейшее учреждение нашей страны, головное по своим технологиям.

Единственная проблема – неадекватное финансирование. Дефицит нашего бюджета - две трети от необходимого! Вот уже четырнадцать лет мы не можем достроить пять корпусов Института детской онкологии. У нас накоплено достаточно опыта в области методов диагностики, так что при своевременном выявлении заболевания мы можем излечить его полностью. Тем более, что сегодня мы знаем много того, чего не знали пятнадцать лет назад…

Но все опять упирается в финансирование, хотя онкология – приоритетное направление медицины в любой цивилизованной стране. Ведь это многопрофильная наука. Бюджет противоракового центра США составляет 15 млн. долларов! Это позволяет заказывать любые программы в любой стране мира. И если мы говорим о неконкурентоспособности отдельных отраслей российской фундаментальной науки, то надо узнать сначала, в какие условия она поставлена. Мы неоднократно доносили наши проблемы до высших чиновников нашей страны, но "воз и ныне там", несмотря на огромный профицит бюджета.

Любая прогрессивная страна выдвигает сегодня лозунг "Здоровье нации". Он предполагает и те вложения, которые позволяют науке развиваться. И если мы хотим придерживаться международных стандартов, то необходимо правильное разделение сил и средств.

АЛИЕВ: В этом году исполнилось 30 лет первому и единственному в России детскому онкологическому центру. За это время данное направление совершило не просто скачок, а революционное продвижение вперед. Сегодня 80 процентов детей выздоравливают полностью! Но это происходит в стенах центральной клиники, детского онкологического института. По стране же число выживших детей составляет всего 50 процентов. Именно у нас выполняется 90 процентов органосохраняющих операций, при которых детям не ампутируют конечности. Никто по стране не может обеспечить такого уровня медицинской поддержки.

ДАВЫДОВ: Мы неоднократно говорили, что "выпадение" онкологии из приоритетного нацпроекта "Здоровье" – это чудовищное невежество. При этом, детская онкология – это фрагмент общей онкологической программы. Надо помнить, что не бывает здоровых детей у больных родителей. Нужно решать множество социальных проблем, что требует государственного вмешательства.

АЛИЕВ: Надо учитывать и тот факт, что во всем мире вторая причина детской смертности, после травматизма, – это онкология.

ВОПРОС: А какова ситуация в области онкологии в регионах?

ДАВЫДОВ: В отдельных регионах подчас представлены какие-то специфические виды онкологии. Например, в промышленных центрах распространен рак легкого. Но такая статистика проводилась в Советском Союзе, сейчас подобные исследования не ведутся.

Сегодня регионы сами определяют и уровень, и направления финансирования. Нередко уровень технического обеспечения в регионах выше, чем в федеральных центрах. Наиболее "продвинутые" в этом отношении регионы – это Екатеринбург, Самара, Пенза, территория Центральной России, Хабаровск. Но по сути это ничего не меняет, поскольку вопрос не столько в технике, сколько в высококвалицифированных кадрах. Должен вестись контроль со стороны центральных специализированных служб, которые бы отвечали за кадровую подготовку, контроль качества услуг, "донесение" высоких технологий в регионы.

Задача же губернских властей – в том, чтобы доставлять граждан в медучреждения. Мы ежегодно теряем миллион граждан от неизлечимых болезней! Теряем от неразберихи, недофинансирования и безответственности. Никто сегодня не отвечает за онкологическую службу страны в целом. Как только будут ответственные люди, все сразу изменится. Инициативный же подход, как правило, ни к чему не приводит – нужна системная реакция.

АЛИЕВ: Действительно, губернаторы отдельных регионов вкладывают много средств в онкологию, в том числе детскую. Так губернатор Свердловской области Россель много сделал для строительства детского онкологического центра, где проводится и подготовка кадров. Но это, прежде всего, касается терапевтов, но не хирургии – там по-прежнему детям не сохраняют руки и ноги! Ампутировать просто дешевле.

А чтобы подготовить специалиста, нужно 10-15 лет. При всем волевом решении губернатора, его недостаточно: нужна хорошая школа подготовки.

ВОПРОС: Существует ли по стране единый стандарт лечения?

АЛИЕВ: Сегодня в нашем онкологическом центре четко выдерживается европейский стандарт. По России же 50 процентов детей не удается спасти из-за неправильного и некомпетентного лечения и недофинансирования. При первой и второй стадии заболевания стандарты лечения еще могут быть обеспечены, но запущенные стадии, финансово-емкие проблемы, органосохраняющее лечение попадают в компетенцию центральных клиник.

ДАВЫДОВ: Дело еще и в неправильной организации детской онкологической службы. Многие регионы не имеют детских отделений в составе онкологических диспансеров. Дети получают лечение в областных больницах общего профиля, на базе гематологического отделения. Это однозначно отражается на качестве лечения.

ВОПРОС: Каково число детей с онкологическими заболеваниями? И как решаются проблемы родителей, которые за ними ухаживают?

ДАВЫДОВ: На 100 тысяч человек приходится 12-15 больных. Что же касается ухода, то, действительно, дети с онкологией находятся на лечении очень долго, нередко до года и даже больше. Не случайно при Институте детской онкологии открыта школа. Со многими из них рядом находятся и мамы, и проблемы, связанные с их проживанием, ложатся обычно на то учреждение, где лечится ребенок. Деньги нам, естественно, на это не выделяются.

Это особый раздел, который требует законодательного решения. Но это и острая психологическая проблема. Но, по большому счету, это проблема не специфически медицинская. И тем не менее, нам приходится заниматься проблемами сервисного обеспечения, то есть вопросами проживания и содержания мам рядом с детьми… Мы даже покупаем билеты и бутерброды на дорогу, и уже привыкли к этому. Но вообще-то ситуацию в целом надо менять.

В каждой стране существуют разные страховые модели, но та, которая есть у нас, совершенно неадекватна. Нам ближе модель государственного страхования и обеспечения – причем она и наиболее прогрессивная. Именно к ней сейчас движутся другие страны. При том, что государство у нас является владельцем всей инфраструктуры здравоохранения, выделяет бюджетные средства на содержание здравоохранения, оно затем передает эти средства в частные страховые компании для оплаты собственных государственных учреждений! Этот ненужный посредник и создает проблемы, и ни за что не отвечает.

АЛИЕВ: Любая модель страхования соответствует общей экономической модели государства. У нас, как известно, формирующаяся экономика, по большому счету, сырьевое государство. Поэтому для нас наиболее правильна та модель, которая была в советский период – государственная медицина.

ДАВЫДОВ: Тем более, что в том же направлении идут и прогрессивные государства. Разумеется, форму нужно модифицировать, но не так, чтобы с водой выплеснуть и ребенка. Ответственность нужно возложить не на чиновников, а на головные институты: ведь проблем, которые существуют сегодня, можно было бы избежать, если бы менеджеры прислушивались к экспертам в области медицины.