Онкологи на северном кавказе

Бытует мнение, что квалифицированную медицинскую помощь в России получить нельзя, поэтому многие более-менее состоятельные люди выбирают зарубежные клиники. Однако вылечиться можно и дома. В России существуют онкологические центры со своей научной и технической базой, современным оборудованием и персоналом самого высокого уровня.

Москва

Московский Научно-Исследовательский Онкологический Институт им. Герцена - старейший в России, изучающий онкологические заболевания. Герценский центр еще и один из первых научно-практических центров по борьбе с раком, появившихся в Европе . Специализация МНИОИ - щадящие и органосохраняющие операции по удалению злокачественных новообразований.

Московский Радиологический Научный Центр Минздрава России специализируется на лучевой диагностике и терапии злокачественных новообразований. Этот онкологический центр первым в России стал изучать вопросы влияния высоких доз ионизирующего излучения на опухоли. Лучевая терапия становится все более точечной, поэтому во многих случаях лечение предусматривает сохранение пораженного органа или его части, что очень важно для дальнейшей полноценной жизни пациента.

Московская Городская Больница № 62 Департамента Министерства Здравоохранения г. Москвы - один из крупнейших лечебно-диагностических онкологических центров страны, специализируется на лечениеи с онко- и пограничных заболеваний (например, доброкачественных новообразований). Больница ежегодно принимает более 13 тыс. пациентов. Этот центр стал одним из первых проводить сложные операции лапороскопическими и торакоскопическими.

НИИ Нейрохирургии им. Бурденко - крупнейший в стране центр, специализируется на лечении заболеваний центральной нервной системы, в том числе и злокачественных новообразований. За год врачи центра делают более 5 тыс. сложных операций взрослым и детям. Большая доля операций связана с лечением онкологических заболеваний головного мозга.

Все клиники в обязательном порядке работают с пациентами по ОМС и федеральным и региональным квотам.

Северо-Западный Федеральный Округ

НИИ онкологии имени Петрова – главный онкологический центр Санкт- Петербурга . Центр занимается не только проблемами экспериментальной и клинической онкологии, но и созданием и внедрением лекарств для лечения онкологических заболеваний. В год в институт обращается более 10 тыс. человек со всех регионов России.

Российский Научный Центр радиологии и хирургических технологий, расположенный рядом с Санкт-Петербургом, специализируется на оказании медицинской помощи с использованием рентгенохирургических, радионуклидных, позитронных и протонных методов диагностики и терапии.

Южный Федеральный и Северно-Кавазский Округ

Краевая Клиническая Больница находится в Ставрополе недавно отметила 100-летний юбилей. Это многопрофильный центр, ежегодно стационарную помощь в больнице получают свыше 26 тыс. человек, консультативную – свыше 70 тыс.человек.

Ростовский Научно-Исследовательский Онкологический Институт в год госпитализирует более 20 тыс. пациентов. Более половины из этого числа получают операционное лечение. Диагностический центр на базе Института в год проводит более 120 тыс. обследований. Ростовский центр обслуживает регионы с населением общей численностью более 21 млн человек.

Дальневосточный Федеральный Округ

Краевой Клинический Центр Онкологии – крупнейший на востоке России. Расположен в Хабаровске , открыт в 2003 году. Ежегодно обслуживает более 5 тыс. пациентов. В работу Центра внедрены новые методы диагностики заболеваний: фотодинамическая диагностика, диагностика с помощью сывороточных и тканевых онкомаркеров. В распоряжении врачей есть видеоцитогистологический комплекс, цифровая рентгенологическая техника, видеоэндоскопическая и информационная система.

Это только самые крупные центры. Помимо них в России на онкологии специализируется 126 больниц и 149 диспансеров.

Все эти клиники в обязательном порядке работают с пациентами по ОМС и федеральным и региональным квотам. Но, к сожалению, на данный момент в ОМС входят далеко не все лечебные процедуры, связанные с диагностикой и лечением онкологии. А те, что входят, пациент получает не в полном объёме, постоянно сталкиваясь с бюрократическими препонами и отказами, в том числе при постановке на учет в онкодиспансер.

Во время борьбы с коронавирусом кажется, что все остальные болезни отошли на второй план. Но так кажется только здоровым. В условиях пандемии никто не отменил, в частности, рак. Заведующий отделением хирургии № 1 чеченского Республиканского онкологического диспансера, врач-маммолог, пластический хирург, хирург-онколог высшей категории Адам Токаев рассказывает об особенностях своей работы — в операционной, в больничных палатах и даже в зале суда.

Фото: Диана Магомаева

Чеченский мужчина — маммолог?

Я начинал работать в 2004 году в единственном на всю республику отделении общей онкологии ГКБ № 1 Грозного, рассчитанном всего на 30 мест. Работали в тяжелейших условиях. Реанимации не было, палата интенсивной терапии отличалась от обычных лишь меньшим количеством коек. Оперировали в малюсенькой операционной. Шили капроном и кетгутом, который даже в то время уже нигде не использовался. Часто отключали свет, и я всегда носил с собой налобный рыбацкий фонарь.

В онкологии очень важен послеоперационный период, у нас же не было возможности выхаживать пациентов после сложных операций. Делали в основном по гинекологическому профилю и на молочной железе — таким больным на следующий день можно вставать. Это и определило мою специализацию.

Для стеснительных пациенток сейчас в отделении есть женщины-маммологи. Я их обучаю, передаю опыт: у нас должна быть надежная команда.

Все началось с лягушек

— С детства мне было интересно, как устроено тело человека и вообще весь животный мир. Всегда представлял себя врачом-хирургом и уже в классе девятом препарировал лягушек. Не с целью садизма, конечно. Проводил опыты: иголкой отсоединял головной мозг от спинного — при этом все функции жизнеобеспечения работали, ножницами резецировал нижнюю челюсть. Пытался сам сделать кардиограф.

Нет, я был совсем не идеальным учеником. Директор нашей школы пророчил мне и моему другу будущее наркоманов. Мы с ним потом встречались — вскрывал ему распухший палец, когда уже работал врачом.

После окончания школы поступил в Азербайджанский медуниверситет. Помню, Москва и Питер выделяли Чечне максимум два места на бюджетной основе, а Баку — целых 15. Правда, на них претендовали 97 абитуриентов. Мне посчастливилось пройти отбор и поступить.

Это было военное время, и если в регионах России к чеченцам относились не очень, то азербайджанцы, наоборот, старались помочь, поддержать. Взрослые часто вспоминали, как чеченцы их выручали в армии. Приятно вспоминать студенческие годы.

— Хирургический корпус Республиканского онкологического диспансера, состоящий из трех отделений, открылся в декабре 2014 года и был обеспечен самым передовым медицинским оборудованием. К нам на мастер-классы приезжали ведущие хирурги головных онкоцентров и поражались оснащению наших операционных. Главврачом тогда был Эльхан Сулейманов, нынешний министр здравоохранения республики. Он и пригласил меня на работу.

Фото: Диана Магомаева

Фото: Диана Магомаева

Наше отделение хирургии № 1 занимается новообразованиями в молочных железах, голове, шее, на коже и в мягких тканях. В настоящее время активно внедряем реконструктивно-пластические операции. То есть если раньше при раке молочной железы мы удаляли грудь, то сейчас имеем возможность либо сохранить ее, выполнив онкопластическую резекцию, либо после удаления полностью реконструировать.

Лечим рак не только радикально, но и красиво. Вообще, вся хирургия — это творческая профессия, на мой взгляд. А пластическая хирургия — особенно. Не было бы творчества в моей профессии, не знаю, смог бы я здесь работать. Плюс я люблю познавать новое. Если нет развития, для чего жить тогда?

Современные методы лечения уже доказали, что рак молочной железы — диагноз не угрожающий. Женщина может жить полноценной жизнью и не чувствовать себя инвалидом.

К сожалению, очень редко пациентки приходят на I или II-А стадии рака — когда молочную железу можно сохранить. Мы проводим онкопатрули, активно работаем в соцсетях и со СМИ, и все равно они приходят на II-Б стадии — когда опухоль размером с грецкий орех. Как правило, уже имеются метастатически пораженные лимфоузлы.

Но и в таких случаях, и даже при III-А и III-Б стадиях мы проводим предоперационный курс химиотерапии, уменьшаем опухолевой очаг вплоть до полного рассасывания, и только потом — хирургия.

По желанию пациентки ставим эндопротезы или же перемещаем ее собственные ткани — с живота, со спины кожу, жир, мышцы.

Два варианта

— Встречаются и неординарные случаи. Как-то меня вызвали к тяжелой больной в отделение паллиативной терапии, где лежат пациенты, которым уже не помочь.

Пациентке 63 года, рост 162 см, а опухоль груди окружностью 83 сантиметра — в половину ее роста. Из-за веса этой опухоли она не может встать. Поверхностные вены под кожей уже с мизинец толщиной, три очага, и скоро будет распад, то есть все прорвется наружу.

Я не спрашиваю, почему довели до такого состояния, не критикую. Просто объясняю родственникам, что есть два варианта. Первый — оставить все как есть, и в скором времени она погибнет от опухолевой интоксикации.

Второй вариант — операция, но здесь большие риски, потому что у больной сахарный диабет, ожирение и гипертония.

Я даже не знал, согласятся ли анестезиологи. Операция очень сложная: полное удаление опухоли, а потом — дефект почти на половину тела, который надо чем-то закрыть.

Операция длилась 12 часов. Обычно такие операции выполняют две группы хирургов: одни работают на груди, другие — на животе. Мы же с коллегой сделали вдвоем.

Вазелиновая чума

Фото: Диана Магомаева

— Немало женщин в Чечне калечат себя этой гадостью — вазелиновым маслом. Это просто какой-то бич. С начала нулевых его стали активно продвигать женщины-шарлатанки: открывали якобы косметические салоны и зазывали женщин увеличить и подтянуть грудь. У пластических хирургов такая операция стоит от 200 тысяч рублей. Вазелин же вводят за 20−50 тысяч, хотя его себестоимость — 50 рублей.

О пластике груди не говорят родным: никто не поймет. А тут предлагают все сделать за 5 минут — ни шрама, ни рубца, ни госпитализации. И относительная дешевизна.

Но беда в том, что после введения вазелина от него не избавишься. Он начинает пропитывать мягкие ткани, образуются язвы. Если вводят в голень, чтобы выровнять контур ног, он стекает вниз — ноги опухают так, что обувь не наденешь. Если в ягодицы — стекает со временем по бедрам. И ходят бедолаги с этой бедой, мучаются, молчат — ни мужу, ни родным не говорят.

Однажды привезли крайне тяжелую пациентку: рак обеих молочных желез, метастазы в костях, легких, печени. Сидит в инвалидном кресле, ходить не может. Как подтверждение диагнозу сопровождающие ее мать и сестра показали выписку из московской клиники.

Да, это было похоже на отечно-инфильтративную форму рака молочной железы, а коллеги в Москве, видимо, не встречали такую патологию. Эпицентр вазелиновой проблемы здесь, в Чечне.

Ушли недовольные и обиженные. На следующий день мать вернулась вся в слезах, с извинениями: дочь призналась, что вводила вазелин и что имитировала парализованность. Хотела добиться, чтобы после развода муж разрешил ей видеться с детьми.

На операцию больная пришла на своих ногах. Удалил обе молочные железы и сделал реконструкцию груди.

Когда молчание не золото

— С вазелиновой проблемой давно борюсь. Донес ее до руководства республики, и в прошлом году по косметическим салонам прошли массовые рейды. Всех, кто без лицензии или у кого препараты не сертифицированы, закрыли.

В 2007 году одну женщину-косметолога посадили — пострадавшей была девушка-адвокат. В прошлом году одну осудили, но у нее пятеро детей, младшему — два года, отложили наказание до достижения совершеннолетнего возраста. Сейчас идет следствие в отношении еще одной.

Фото: Диана Магомаева

Некоторые косметологи считают меня виноватым в том, что их салоны закрыли. Но если работать по закону, никаких проблем не возникнет.

Вводят ли сегодня вазелин, не знаю. Узнаю только в 2025−2028 году. Тяжелые последствия появляются через 5−8 лет, а первые два-три года увеличившие грудь счастливы, еще и родственниц, подруг подбивают.

В основном на этот шаг идут рожавшие женщины. Поэтому хочу сделать стенды с фотографиями пораженных органов и повесить их в родильных домах, чтобы было наглядно видно, к чему приводит введение вазелинового масла.

Жук-знахарь и травник-шарлатан

Многие люди верят. В Египет едут, живут в каких-то лагерях, пьют верблюжье молоко с мочой. В Казахстан, Киргизстан ездят, курдюком лечатся.

Сил уже нет такое слушать. Не знаю, как еще доносить до людей, чтобы не запускали свою болезнь, чтобы обращались на начальной стадии, когда можно реально помочь.

Очень важен позитив

— Сегодня из-за коронавируса онкологические больные находятся в группе повышенного риска. Ослабленный иммунитет — прямой путь к заражению этой инфекцией. Естественно, наш онкологический диспансер, как и все, перешел на карантинный режим работы и усилил меры безопасности. Отменены посещения пациентов, ограничены плановые консультации и прием на диагностику. Сотрудников допускают только при наличии респираторной маски и после замера температуры при входе.

В итоге художество свое свернул: у красок едкий запах, а у меня четверо детей.

Это онкологи, гинекологи, урологи, анестезиологи, рентгенологи, врачи функциональной диагностики, абдоминальные и торакальные хирурги, а также организаторы здравоохранения и медицинские сестры.

Речь идет о новых методах диагностики опухолей и хирургического лечения, суть которых – чтобы химиопрепарат или пучок ионизирующего излучения попал точно в сердцевину опухоли, не затрагивая здоровые ткани.

Показательные операции в Ставрополе проведут светила российской хирургии – руководитель Национального центра онкологии репродуктивных органов Надежда Рожкова, заведующий гинекологическим отделением Санкт-Петербургского онкологического центра Сергей Максимов, профессор Северо-западного медицинского университета Игорь Берлев, заведующие отделениями НИИ онкологии профессора Олег Ткаченко, Алексей Карачун и Евгений Левченко.

Профильные отделения паллиативной помощи действуют в шести больницах, а это более ста коек. Еще полсотни хосписных коек должны появиться в крае в ближайшие два года.

Методическую помощь врачам, работающим в этих отделениях, оказывают в краевом Центре паллиативной медицины, который в прошлом году был создан на базе онкологического диспансера в Ставрополе.

– Константин Владимирович, как сегодня на Ставрополье обстоят дела с онкологической заболеваемостью?

– Заболеваемость и смертность у нас в крае ниже, чем во многих территориях России. В целом наш регион благоприятен по целому ряду параметров – это касается и хорошей экологии, и высокой санитарной культуры населения.

Если говорить о деятельности онкологической службы, то мы находимся в крепких середняках.

Вы знаете, чиновники немедицинского толка всегда гордились тем, что в том или ином регионе или муниципалитете низкая онкологическая заболеваемость. Но это подход в корне неверный.

Ведь низкая заболеваемость означает низкую выявляемость того или иного заболевания. Поэтому сегодня Минздрав России перед онкологической службой ставит две задачи: повышать выявляемость заболеваний и снижать смертность от них.

Сегодня, например, в экономически развитых странах Европы смертность от онкологических заболеваний неуклонно растет, часто выходя на первое место. Это неизбежное следствие повышения продолжительности жизни. Ведь сама природа человека такова, что уже после пятидесяти лет с каждым прожитым десятилетием риск заболеть раком возрастает в геометрической прогрессии.

– В России, насколько помню, все же самой частой причиной смерти остается не онкология, а сердечно-сосудистые заболевания.

– Да, и в этом мы еще отличаемся от экономически развитых стран. Но, думаю, через несколько лет сердечно-сосудистая смертность в России все же уйдет на второе место.

Посмотрите, насколько успешно мы сегодня боремся с острыми состояниями – инфарктами, инсультами. Сосудистые операции (стентирование, шунтирование) не только в столице, но и в провинции стали рутинными, они позволяют значительно продлить жизнь пациенту.

– Действительно, эта цифра может показаться огромной. Но при этом, если брать относительные показатели смертности, они значительно ниже среднероссийских: если в целом по России это более 200 на каждые сто тысяч населения, то у нас в крае цифра стабильно колеблется около 175.

Причем по этому показателю мы идем примерно вровень с нашими соседями – Ростовской областью, Краснодарским краем.

Еще раз повторюсь, смертность – это далеко не единственный индикатор, по которому необходимо оценивать эффективность работы онкологической службы. Есть и более точные показатели, например, пятилетняя выживаемость – сколько человек проживет с момента первичного диагностирования рака. Или, скажем, показатель смертности в течение года с момента установки онкологического диагноза.

Человек угасает буквально на глазах.

– Если человек обращается к вам в диспансер уже с третьей-четвертой стадией рака, то очевидно, что и лечение уже практически бесполезно.

– Несомненно! Да, конечно, есть различные виды рака, и некоторые онкологические заболевания протекают почти молниеносно: человек угасает буквально за три-четыре месяца. Это злокачественные заболевания крови, рак поджелудочной железы, печени.

В моей практике бывали случаи: молодой человек, которому 18-20 лет, проходит рутинное обследование, а ему говорят: простите, но медицина уже бессильна вам помочь.

– В вашем диспансере эти показатели ниже?

– Чтобы сокращать эти показатели, очень важна ранняя диагностика рака молочной железы, который традиционно занимает первое место среди всей онкологической патологии у женщин.

Наши граждане должны знать о современных возможностях медицины, и я приветствую ваши публикации на эту тему.

Поэтому, безусловно, меня удивила позиция УФАС, когда информационный материал о лимфосцинтиграфии (диагностическом методе при раке молочной железы, который мы еще только планируем к внедрению в нашем диспансере) расценили как рекламную публикацию и оштрафовали вашу газету. В таком случае и наше с вами интервью можно расценивать подобным образом.

– Каждый сходит с ума по-своему! Вот, скажем, Анджелина Джоли тоже умудрилась удалить себе грудь, поскольку якобы могла заболеть раком молочной железы.

– Константин Владимирович, у вас в диспансере недавно проходила неделя выявления меланомы. И на ней прозвучали шокирующие цифры: каждый седьмой пациент обращается к врачу, когда у него уже четвертая, терминальная стадия опухоли кожи. Но ведь такую опухоль можно заметить очень рано, даже специальных обследований не нужно!

– Те цифры, которые вы вспомнили, говорят о недостаточной санитарной культуре населения. Но не стоит обвинять во всем пациентов – несовершенна сама система здравоохранения. Я имею в виду в первую очередь кадровый дефицит.

О том, что не хватает докторов, вам скажет каждый главный врач, с которым вы будете беседовать. Но именно в онкологической службе, наверное, ситуация одна из тяжелейших.

По нормативам онколог должен быть в каждой поликлинике, чтобы консультировать других специалистов по вопросам направления пациентов в наш диспансер. Кроме того, онколог в поликлинике по месту жительства берет на себя многие функции по текущему наблюдению за пациентами, которых мы лечим.

– Так должно быть по нормативам, а как на самом деле?

– В реальности укомплектованность первичного звена врачами-онкологами – менее трети. То есть нам в масштабах края не хватает более ста человек!

Даже в поликлиниках Ставрополя сегодня нет штатных онкологов. Хотя, скажем, только в шестой поликлинике (с учетом огромного прикрепленного населения – более 100 тысяч человек) их должно быть несколько.

Мы с вами заговорили о меланоме. Представьте, если бы каждого пациента, приходящего в поликлинику, осматривал онкодерматолог. У любого человека врач нашел бы несколько родинок, которые вызвали у него настороженность, и он счел бы необходимым провести уточняющую диагностику.

Если пациента посмотрит обычный онколог, который каждодневно не занимается опухолями кожной локализации, беспокойство у него вызовет еще большее количество родинок. А если пациента осмотрит участковый врач-терапевт, то он каждого больного будет направлять в наш диспансер, чтобы уже здесь его и посмотрел узкий специалист.

То же самое и с раком молочной железы. Женщина при самообследовании нащупывает в молочной железе какое-то плотное образование и сразу же идет в наш диспансер. Просто потому, что в участковой поликлинике нет врача-маммолога, у которого можно получить консультацию.

– И сколько человек к вам сегодня обращается за такими консультациями?

– Наше поликлиническое отделение начинало с 70 тысяч посещений в год, а сейчас их 170 тысяч. А в поликлинике остались те же два этажа, что и пятнадцать лет назад, то же количество кабинетов и почти то же число врачей.

– Их много?

– Примерно половина. Но представьте, сколько душевных и физических сил персонала отнимает оставшаяся половина пациентов, которые, к счастью, уходят из нашего диспансера без онкологического диагноза. А значит, и онкологическую помощь тем, кто в ней действительно нуждается, приходится оказывать в условиях жесткого лимита времени и ресурсов.

Конечно, сегодня мы пытаемся эту проблему решить, как можем. Наши доктора совмещают работу в стационаре диспансера и в поликлиниках, но это дело сугубо добровольное, никого обязать мы не можем.

Число госпитализаций за 15 лет выросло вчетверо

– Десять лет назад я окончил медакадемию, и уже тогда профессия онколога не была престижной среди молодых докторов. Хотели идти работать стоматологами, гинекологами, анестезиологами – в общем, туда, где, как считается, платят больше.

– Безусловно, мы, как можем, привлекаем молодых докторов: оплачиваем им ординатуру, помогаем с профессиональной переподготовкой и уже работающим врачам. Но в одночасье переломить кадровую проблему невозможно. Особенно учитывая, какой провал был последние двадцать лет, и я говорю не только об онкологах, а о медицинских кадрах в целом.

Слишком тяжел труд врача-онколога, в первую очередь психологически. Не каждый готов нести эту ношу. Люди боятся и сторонятся нашей специальности.

Мы помним советские времена, когда больному не сообщали его онкологический диагноз. А сейчас поменялась нормативная база, и врач это делать обязан! Но тяжелую миссию разговора об онкологическом диагнозе врачи, работающие в общелечебной сети, как правило, оставляют онкологу.

Как-то, убеждая врача ультразвуковой диагностики работать в диспансере, я услышал такой мотив отказа (по-человечески совершенно понятный): я люблю работать с беременными, ведь это так прекрасно сообщать им о зарождении новой жизни.

– Вы сказали, что ваша поликлиника работает с огромным перегрузом, а стационарные отделения тоже страдают от нехватки кадров?

– Судите сами. За прошлый год у нас было около 34 тысяч госпитализаций, а лет 15 назад – в четыре раза меньше. Но, заметьте, это не конкретные пациенты, а именно случаи госпитализации, что не одно и то же.

– В чем разница?

– Сейчас мы добились огромного прогресса в химиотерапии опухолей. Еще лет десять назад линейка препаратов была настолько короткой, что их можно было пересчитать по пальцам одной руки, и они были невероятно токсичными. Сегодня у нас в арсенале огромное количество и препаратов, и разных их комбинаций.

Онкологи все чаще говорят о персонифицированном лечении – точечной терапии опухоли лекарством, подобранным на основании генетических анализов. Конечно, этот прогресс полностью поменял саму технологию лечения. Оно стало необременительным для пациентов: многие наши больные продолжают работать, не прекращая лечения, не снижая качество жизни.

Изменились и хирургические принципы лечения. Зачастую это столь же объемные операции, но они выполняются с помощью современных методов эндохирургии. Соответственно, мы существенно сократили время пребывания пациентов на койке в стационаре, стали делать больше операций. С этим и связан кратный прирост числа госпитализаций.

– Константин Владимирович, о развитости общества судят по тому, как оно заботится о людях на последней, терминальной стадии заболеваний. У нас в России с этим просто беда – паллиативная помощь крайне неразвита, очень мало хосписов. Часто приходится слышать и о проблемах с обезболиванием тяжелых пациентов.

– Ставропольский край в этом отношении, поверьте, выглядит значительно лучше других регионов. Что касается обезболивания, то у нас есть вся нормативная база (которая в значительной мере стала образцом для остальной России), мы обеспечены препаратами, чтобы человека правильно обезболить на разных стадиях заболевания. Есть таблетки, инъекции, долговременные пластыри, из которых препарат высвобождается в течение трех дней.

Но обезболивание – это только одна из составных частей паллиативной помощи. Очень важна психологическая и профессиональная подготовленность врачей к оказанию такой помощи. Тут, согласен, кадров крайне не хватает.

В отделении паллиативной помощи должен работать врач, который не только облегчит страдания больного, но и поможет пережить тяжелые времена его близким. Хотя в России зачастую считают, что рядом с тяжелобольным, умирающим в последние дни жизни должна находиться семья.

Конечно, это правильно, но не исключает того, что рядом с пациентом должен быть и врач-профессионал. Поверьте, от этого будет больше пользы!

– Вы наверняка слышали мнения людей, недовольных работой вашего диспансера: мол, приходится очень долго ждать госпитализацию. Ну почему так происходит?

Чиновники пытаются подсчитать, какие в этом документе нужно закрепить индикаторы, чтобы оценивать эффективность работы нашей службы. Например, сколько времени должно пройти с момента обращения пациента до постановки онкологического диагноза, а затем до госпитализации и начала лечения.

– Сроки, конечно, хотят сделать минимальными.

– Они уже нормативно закреплены – 10-15 дней. А я вам скажу, что в Великобритании этот срок, от обращения пациента до начала лечения, составляет 62 дня.

В России сегодня реальные показатели, которые позволяют оценить работу онкологической службы, подсчитаны, кажется, только по Московской области: с момента обращения до госпитализации в онкологический стационар проходит три месяца! Вот они, реальные цифры!

– Три месяца – это огромный срок, в течение которого рак переходит уже в другую стадию. Зато если заплатишь в кассу, очередь на госпитализацию сразу становится короче. Но ведь деньги есть далеко не у каждого пациента.

– Для онкологической службы есть такие вопросы, которые в принципе невозможно решить деньгами. Саму технологию диагностики и лечения не изменить, не ускорить.

Допустим, приходит к нам пациент с раком предстательной железы. После проведения биопсии простаты должно пройти месяц-полтора (чтобы купировать посттравматические последствия), прежде чем пациента можно оперировать современными методами. И на гистологическое исследование после биопсии нужно тоже минимум 7 дней. Такой срок сократить практически невозможно!

– Константин Владимирович, вы столько проблем краевой онкологической службы перечислили. Ну а какие, на ваш взгляд, нужно решать в первую очередь?

– Во-первых, безусловно, это банальное укрепление материальной базы нашего диспансера. Сегодня у нас прекрасная линейка оборудования, в некоторых отделениях уже две трети всех хирургических вмешательств приходятся на эндоскопические. Мы очень хорошо обеспечены препаратами для химиотерапии. Коллеги из федеральных клиник, приезжая в Ставрополь, удивляются таким показателям.

За все это огромное спасибо и министерству, и территориальному ФОМС, и моим предшественникам на посту главного врача. Спасибо за то, что мы попали в программы и модернизации здравоохранения, и совершенствования помощи онкологическим больным.

Но они проводились уже пять лет назад, и сейчас многое оборудование уже устаревает. Как главврач скажу: для здравоохранения должны быть не разовые вливания денег, а постоянное, систематическое финансирование на высоком уровне.

– А правда, что вы новый корпус диспансера собираетесь строить?

– Новый корпус – необходимая, но далекая, думаю, перспектива. То здание, в котором мы с вами находимся, нас вполне устраивает по площадям. Но вот капитального ремонта, конечно, не хватает.

Наш лечебный корпус был построен в 1989 году, и сейчас на каждом этаже на тридцать палат всего два санузла – в одном конце коридора и в другом. И, знаете, когда я захожу в восьмиместную палату, мне стыдно перед людьми. У нас должны быть не более чем двухместные палаты с отдельным санузлом в каждой – это стандарт, к которому мы рано или поздно придем.

– Реально воплотить все эти планы в жизнь?

– Мы вполне способны оказывать медицинскую помощь интенсивнее, и за счет этого сократить количество коек в нашем лечебном корпусе.

У нас ведь прирост числа госпитализаций в диспансере идет в основном за счет дневного стационара, а не круглосуточных палат. Во всем мире химиотерапию получают не в круглосуточном режиме, а в дневном стационаре.

Мы пошли по этому пути, и на сегодняшний день у нас самый крупный в России дневной стационар по проведению химиотерапии. Это отдельно стоящий корпус, где созданы хорошие условия для пациентов.

Но вот самих пациентов было непросто убедить, что они должны не круглые сутки находиться в палате, а приезжать только на процедуры. У наших далеко не богатых людей смешано понятие медицинской и социальной помощи: они хотят и питаться, и жить, и лечиться здесь, в диспансере. Но медицинских показаний для того, чтобы человек круглые сутки проводил в палате, когда он получает химиотерапию, нет!

Кроме того, пускай лучше пациент остается активен в повседневной жизни, чем будет круглые сутки находиться в этой психологически тяжелой атмосфере. Онкология – это диагноз, с которым можно жить! И мы должны говорить об этом. И в этом вас, журналистов, я вижу как союзников – чтобы рассказывать больше позитива о нашей профессии.