Гинеколог сказала что у меня рак

Однажды я узнала, что у меня рак.

Первое, что я сделала, когда вышла из лаборатории, – позвонила подруге и пересказала то, что было написано в заключении. Эндометриальная стромальная саркома низкой степени злокачественности.

– Ну, раз там низкая степень, значит, можно лечиться, – сказала она. – Не переживай.

Несколько минут – и мы с родителями мужа уже звоним знакомым в патологоанатомической лаборатории в Краматорске. На следующий же день мы забираем материал из первой лаборатории и отправляем его туда. Там говорят, что диагноз может не подтвердиться.

– Так часто бывает, – заверяет знакомая. Я успокаиваюсь.

Через неделю лаборатория в Краматорске подтверждает диагноз. Я уже ничего не чувствую: ни жара, ни страха. Только странное, глухое одиночество.

– Клетки разрозненные, это не страшно, – пересказывают мне слова знакомой, смотревшей материал. – Главное теперь проверить организм, чтобы удостовериться, что эти клетки никуда больше не перешли. Люди с этим живут годами.

Следующий мой шаг – поход в поликлинику по месту прописки.

Это обязательная процедура, которую должен пройти человек, которому диагностировали рак. Местный гинеколог обязан выписать направление в онкологическую клинику.

Гинеколог-онколог в поликлинике поверхностно смотрит мои бумаги и качает головой.

– Ох-ох, ну у вас же и по УЗИ было понятно, что это онкология, – говорит она. – Что ж вы сразу все не удалили?

– Подождите, это же только одно из УЗИ, самое первое, – отвечаю я. – После него меня смотрело еще пятеро врачей и большинство из них предположили, что это доброкачественное.

В декабре прошлого года у меня во время планового осмотра обнаружили новообразование. Я не обратила на это внимания: слишком много было дел, отложила осмотр на полгода.

Четвертый врач сказал, что повода волноваться нет, но новообразование нужно удалить.

МРТ сделала вывод о массивной сероме в области рубца от кесарева. Каждый врач интерпретировал по-своему.

В августе новообразование вырезали. Первые лабораторные анализы показали, что это доброкачественная лейомиома.

– В любом случае, вам придется все удалять, – ставит точку гинеколог и отправляет в клинику.

На следующий день я в поликлинике Национального института рака. Место, в котором роится ужас.

В кабинет к гинекологу Виктории Дунаевской стоит очередь из пары десятков человек.

Многие стоят вплотную к ее двери, – чтобы не пропустить вперед никого, кто захочет пролезть раньше.

Другие сидят на стульях в верхней одежде, опустив головы вниз.

Никто не улыбается.

Никто не разговаривает.

Кричащая тишина. Несчастные, затравленные, серые от перманентного ужаса люди.

Гинеколог не спрашивает меня ни о чем существенном. Ни о том, что я чувствовала, пока ходила с опухолью (а я бы сказала ей, что не чувствовала ровным счетом ничего), ни о том, когда опухоль могла появиться. Просто читает бумаги.

Спрашивает, есть ли у меня дети. Позже мне объяснят: этот вопрос врачи задают, потому что по протоколу женщине, у которой обнаружили рак репродуктивной системы, нужно эту систему вырезать, чтобы сохранить мать для ребенка.

После первого приема мне назначают обследование всех органов. Я хожу в Институт рака как на работу. Вместо работы. Вместо жизни.

Очередь к каждому врачу настолько огромна, что, приходя к открытию поликлиники в 9-00, я ухожу примерно за час до закрытия, в 14-00.

Всем медсестрам, которые работают при врачах, примерно за шестьдесят и они не умеют говорить с пациентами.

Одна кричит на старика, что тот долго копается с вещами, прежде чем зайти в кабинет.

Другая отчитывает тех, кто пришел без талончика.

Третья жалуется, что врач не успеет осмотреть всех.

Обследования показывают, что с организмом все в порядке. Ни метастаз, ни новообразований, – ничего, что могло бы насторожить. Только один анализ оказывается плохим: лаборатория Института (в третий раз) подтверждает, что вырезанная опухоль – злокачественная.

Повторный прием у гинеколога становится кошмаром, который еще не раз будет сниться по ночам.

Гинеколог краем глаза осматривает записи врачей и останавливается на заключении лаборатории.

– Вам на операцию, – вдруг произносит она, даже не глядя мне в глаза.

– В каком смысле? – говорю я.

– Вам нужно удалять матку, придатки, – все, – говорит она. Снова не глядя.

Я сижу на стуле, ожидая, что врач расскажет подробнее, что к чему. Она не спешит объяснить. К ней в кабинет уже ломится следующий пациент, она переключается на него.

– Так подождите, это обязательно? – я пытаюсь вернуть ее внимание.

– Девушка, – гинеколог придвигается ко мне, сдвигает брови и произносит громко и медленно: – У вас рак матки. Вам нужно идти на операцию. Срочно.

– Вот хирург, к которому вы пойдете, можете поговорить с ней, – говорит гинеколог, уступая место коллеге.

Я не упускаю шанса.

– А есть другой вариант? – говорю я.

– Какой? Не удалять? – говорит она. Ее губы совершают движение, похожее на ухмылку. – Можно, конечно, наблюдаться. Но я вам так скажу: все женщины, которые отказывались от операции, потом очень сильно об этом пожалели. Очень сильно.

Дальше – долгие, мрачные дни принятия. Больше месяца я живу с осознанием того, что у меня рак.

Последний визит в Институт рака – почему-то именно он – заставляет меня задуматься о том, насколько все серьезно. Пока в деле не поставлена точка, ты сомневаешься. Надеешься на то, что кто-нибудь скажет, что все в порядке и можно жить дальше, думать о рождении второго ребенка или просто о чем-нибудь будничном.

Однажды мне снится, как гинеколог из Института рака закрывает меня в холодной больничной комнате и говорит мне, глядя в глаза: «Рак матки – это пожизненно«.

Каждый день я живу так, будто лечу в самолете, который на взлете потерял колесо, и никто не знает, сможет ли он приземлиться.

– Ну, рассказывайте, – спокойно произносит главврач клиники, гинеколог Алла Винницкая.

Я не сразу нахожусь, что ответить. Никто раньше не давал мне слова. Но что я должна рассказать? Как я ходила в Институт рака, где каждый миллиметр воздуха пропитан страхом смерти? Как искала в себе причины болезни? Как уговаривала себя, что удаление матки – не самый плохой исход?

– Мне сказали, что нужно удалить матку. А я хотела второго ребенка… – начинаю я. Алла Борисовна улыбается.

– Так-так, подождите, – весело говорит она. – Ничего еще мы не удаляем. И не надо говорить «хотела«. Говорите: хочу.

Материал отправляют на исследование в немецкую лабораторию.

Через неделю приходит результат. Рака нет. Лечение не нужно. Удалять матку не нужно. Все хорошо.

Научилась смело читать результаты анализов и смиряться с правдой, даже если она паршива. Перепроверять все в разных лабораториях. Не доверять врачам, которые говорят, что проблемы нет. Не доверять врачам, которые говорят, что выход только один. Не доверять врачам в государственных больницах. Научилась терпеть государственные больницы.

Поняла, что неверный диагноз – не самое плохое, что происходит с пациентом.

Самое плохое – это отношение врачей. То, как они разговаривают с пациентом. Как убеждают в том, что пациент обречен на мучительную смерть, вместо того, чтобы вместе с ним исследовать его организм и искать решения.

Врачи воспринимают пациента как подчиненного, который не имеет права опротестовать их указаний.

Постсоветские больницы – такая себе репрессивная система, в которой пациента ставят на место вместо того, чтобы помочь.

А еще важным открытием для меня стало то, что про рак оказалось невероятно тяжело говорить.

Мой рак стал моей тайной, которую неудобно, болезненно, неприятно сообщать другим. Внутренней пустотой без цвета, в которой растет чувство стыда за то, что вот ты, активная молодая женщина, заболела плохой болезнью и больше не имеешь права быть частью общества.

Так не должно быть. Нельзя молчать. Молчание делает жизнь невыносимой.

Два месяца я прожила, летя в самолете, потерявшем одно колесо. И в одно мгновенье самолет приземлился. Пассажиры зааплодировали, пилоты выдохнули. Больше не нужно бояться и думать о смерти. Можно просто продолжать жить, как будто ничего не случилось. И лететь себе дальше с попутным ветром.

Екатерина Сергацкова, специально для УП.Жизнь

Поиск по форуму

Расширенный поиск

Найти все сообщения с благодарностями

Поиск по дневникам

Расширенный поиск

К странице.

Здравствуйте!
32 года, вес 81, рост 170. Первые месячные за неделю до 12-летия, установились сразу. Регулярные. Обильные. Болезненные в первый день, но незначительно, просто потягивает, в 12-15 лет были сильно болезненные. Последние начались 23 октября.

Одна беременность, одни роды 6 лет назад, кесарево сечение из-за клинического несоответствия головы ребенка и таза матери.

По глупости не была на осмотре у гинеколога несколько лет, ничего не беспокоило. Сейчас пошла на обследование, так как уже месяц держится субфибрилитет. Сначала делала узи трансвагинальное, но понятия не имела что оно не показывает рак шейки матки. НА узи нашли признаки СПКЯ, эндометриоза и миомы небольшой, также признаки эндоцервицита. шейка матки длина 25, неоднородная за счет парацервикальных кист единичных, мелких d=4-5, цервикальный канал сомкнут. В результате моих исканий, когда по всем анализам крови, мочи, гармонов щитовидки, узи щитовидки и брюшной полости все было нормально, была у невролога, у меня был обнаружен невроз, сказали температура от этого. На этом сайте в разделе Неврологии я уже консультировалась - (http://forums.rusmedserv.com/showthread.php?t=387393), на Атараксе почти все сиптомы ушли, кроме субфибрилитета, возможно еще мало времени прошло и я продолжаю сильно нервничать.

И наконец удалось попасть к гинекологу в консультации. Она сказала что шейка выглядит плохова-то, взяла мазки, сказала сдать анализ на ВПЧ и ИППП. Из результатов узи подтвердась миома матки, небольшая. После осмотра у меня чуть-чуть потягивало место где эрозия и были разовые кровянистые выделения. Я отправилась в платную клинику, там гинеколог сказала что да, шейка выглядит плохо, есть эрозия и какой-то подозрительный участок, но на вид никто сказать не может рак это или нет. Обработала мне перекисью водорода, при этом кровило. Там же я снова дала на онкоцитологию, чтобы не ждать три недели в консультации. После этого у меня несколько дней болит живот, вот сейчас третий день и вроде успокоился, а раньше ничего у меня не болело, до этого осмотра. Правда она долго там все смотрела, брала мазки, обрабатывала. На данный момент пришел результат ПЦР - высоконкогенных ВПЧ не обнаружено (12 типов), уреаплазма, микоплазма и хламидии тоже. Цитологии пока нет. На форуме девочек, у которых уже обнаружен ршм я получила совет сходить и сразу сделать МРТ малого таза с контрастом, а там уже все будет видно, так как даже цитология может быть не показательной при воспаление, и в общем еще много предстоит процедур - кольпоскопия, биопсия, при этом нужно будет пролечить воспаление. Просто я боюсь что если у меня рак, то уже довольно запущеный, накручиваю себя, сильно. Уже кажется что у меня он у меня уже везде пророс и метастазы пустил, а то уже и распадается. А так уже будет все понятно, тогда планирую обращаться в НИИ Петрова

Вопросы:
1. Возможно ли такое, что при осмотре шейка была плохой, а в итоге это оказался не рак, а эрозия и воспаление, дисплазия небольшая?

2. Действительно ли мне, чтобы не паниковать, лучше сразу сделать МРТ и уже по результатам действовать. Я просто теперь очень боюсь упустить время, возможно у меня его уже мало.

3. Возможно ли не увидеть на трансвагинальном узи 3-4 стадию рака?

P/S/ Пришли результаты мазков. Мазок из цервикального канала: цилиндрический и метаплазированный эпителий с реактивными изменениями. Лейкоциты - большое количество, эритроциты - небольшое количество, флора - умеренное количество. Цитограмма соответствует экзо - , эндо - цервициту. Рекомендуется цитологический контроль через 2-3 месяца после лечения.

Мазок с наружной поверхности шейки матки: многослойный плоский эпителий с реактивными изменениями. Лейкоциты - большое количество, эритроциты - небольшое количество, флора - умеренное количество. Цитограмма соответствует экзо - , эндо - цервициту. Рекомендуется цитологический контроль через 2-3 месяца после лечения.

Материал адекватный - мазок хорошего качества, содержит достаточное количество клеток плоского эпителия, клеток эндоцервикса и/или метаплазированных клеток.

Осень 2015-го. Язва

До 2015 года моя жизнь шла, как у всех — дом/работа, дом/работа. Я — ведущий специалист по работе с клиентами в туристической компании. Первая небольшая остановка в этой привычной круговерти случилась летом 2015-го: заболел желудок. Почти сразу пошла к врачу: в моей ситуации, когда положиться можно только на саму себя, с такими делами затягивать нельзя. Пошла по рекомендации: проверенная клиника, врач — кандидат медицинских наук. Сдала все назначенные анализы, прошла ФГС. Определили язву. Врач выписал лечение: пропить таблетки. Я честно все пропила, но через две недели после окончания курса мне стало так же плохо, как было, будто и не лечила ничего.

Снова таблетки, и как прежде — безрезультатно. Конечно, если не считать результатом ухудшившееся состояние. Я становилась все слабее, начала худеть. Вначале не сильно, просто вещи стали чуть свободнее, а потом за два месяца ушло сразу 20 кг.

Коллеги, которые сперва восхищались тем, как я похудела, начали задавать вопросы и предостерегать: ты уже прекрасно выглядишь, остановись, хватит худеть! Но сама я остановить процесс не могла. Бросилась по врачам: ходила и в платные медцентры, и в районную поликлинику. В общей сложности побывала у 10 докторов! И все, как один, лечили меня от язвы. Диагноз, который однажды поставил эндоскопист, — онкологию под вопросом — они не видели в упор.

Еще один вывод сделала на будущее: если ставят серьезный диагноз (а язва — это тоже серьезный диагноз), желательно завести дневник — в любом удобном формате. Записывать туда вопросы, которые возникают до начала и в ходе лечения, вносить информацию о своем физическом состоянии, свои мысли, полезные контакты, дополнительные заметки. Все это может пригодиться потом — не только врачу, но и тебе самому. По крайней мере, можно понять, когда становилось лучше, когда хуже и что на это влияло.

Лето 2016-го. Операция

Сейчас-то я понимаю, что вела себя неправильно. Надо было настойчивей обращать внимание докторов на то, что лечение никак мне не помогает, что становится только хуже. Настоять на том, чтобы провели более тщательное обследование, назначили другое лечение. Но. я верила врачам. Во-первых, потому что они — врачи. Они столько лет учились, у них опыт, практика. Во-вторых — я даже мысли не допускала, что у меня рак.

Как раз в то время на работе начался сложный период, мы подключали новую систему. Чтобы разобраться с ней и все наладить, уходили остатки сил. Дочка-подросток тоже в то время дала прикурить. Ей шел 16-й год, а в это время дети мало обращают внимания на проблемы взрослых, у них они свои, гораздо более важные.

Когда я уже начала терять сознание от слабости, мне провели очередное ФГС. На этот раз специалист взял биопсию более грамотно — так обнаружили клетки новообразования. В августе 2016-го, через 10 месяцев с начала лечения, меня отправили на операцию. Хирурги удалили часть желудка. Ткани, как полагается, отправили на гистологию. Результаты подтвердили онкологию.

Когда врач сказал, что у меня рак, ощущение было — будто я распалась на молекулы. Тело есть, а меня нет. Абсолютная потеря всего, всех жизненных ценностей.

Ноябрь 2017-го. Метастазы

Тогда, после первой операции, я совершила еще одну ошибку. Знаете, сейчас я как никогда понимаю фразу о том, что в жизни у каждого должен быть свой врач. У меня такого не было. Когда меня выписывали из хирургии, в рекомендациях написали, что в течение месяца необходимо пройти химию.

Я, повторюсь, послушный пациент, поэтому пошла в онкодиспансер со всеми бумагами. Их посмотрели и сказали, что химия мне не показана. И снова я поверила врачам — раз говорят не надо, значит, так и есть.

Год жила, привыкая к новому режиму питания, — любимую колбасу сменила на каши и протертые кабачки. Да и вообще погрузилась в вопрос правильной еды. Узнала, что есть продукты, которые профилактируют рак: зеленый чай, брокколи, лук и чеснок. А колбаса и шашлык, наоборот, могут способствовать его возникновению — из-за веществ, которые добавляют во все колбасные изделия, из-за соединений, возникающих при жарке.

2018-2019. Химиотерапия и новая жизнь

Это было очень тяжело. Полгода длилась химиотерапия, и на эти полгода я абсолютно выпала из жизни. Не могла ничего — только лежать. В эти дни я поняла, как важна больным поддержка.

Для дружбы, для окружения такие диагнозы — как лакмусовая бумажка. В моих отношениях с друзьями произошла серьезная перестройка: те, с кем общалась давно, вдруг отстранились, а те, с кем были практически потеряны связи, оказались рядом: чем помочь?

Так происходит по разным причинам. В том числе от растерянности, от того, что у нас нет культуры общения с онкопациентами.

Эти императивы вызывают только раздражение: я не хочу держаться, не хочу крепиться. Почему вы меня заставляете это делать? Я хочу ПРОСТО ЖИТЬ. Если вы желаете мне жизни, просто будьте рядом. Это не значит, что меня надо постоянно держать за руку. Я прекрасно понимаю, что у каждого своя жизнь. Но если я буду знать, что в случае чего вы будете рядом – это мне поможет.

Через полгода, когда кончился первый блок химиотерапии, я вернулась к работе. А еще стала ходить на курсы экскурсоводов. Это была моя давняя мечта — проводить экскурсии, рассказывать о Екатеринбурге. За повседневными заботами на мечту не было времени. Онкодиагноз все изменил.

Такие простые вещи, но чтобы понять их, понадобилось пережить две операции и двадцать химий. Да, после первого блока был еще один: закончила его несколько месяцев назад. Эта схема оказалась более легкой, я даже не брала больничный — продолжала работать. В августе прошла контрольное ПЭТ-КТ. Все чисто. Надеюсь, так и останется.

В России приблизительно каждая пятая женщина с онкологическим диагнозом страдает от злокачественной патологии половых органов. При этом в большинстве случаев болезнь обнаруживается уже в ярко выраженной стадии, поскольку начальные стадии чаще всего бессимптомны. Именно это произошло с Евгенией Курилёнок: случайно обнаруженная дисплазия шейки матки оказалась только верхушкой айсберга. Чуть позже выяснилось, что рак поразил не только шейку, но и тело матки, и яичники. Сегодня Евгения рассказала нам, как ей живется после операции, во время которой были удалены все репродуктивные органы.

До 2011 года я жила как всякая энергичная девушка сорока с лишним лет: двое детей, второй удачный брак, две отличные работы и полная социальная реализация. Были всякие мелкие проблемы, касающиеся женского здоровья, но у кого их нет к 40 годам? В феврале я легла на небольшую плановую операцию – и это разделило мою жизнь напополам: гинеколог обнаружил дисплазию шейки матки – предраковое состояние, прогноз при котором, как правило, весьма оптимистичный, если всё сделать быстро. Хирург проводит конизацию шейки матки (иссечение поврежденных тканей), чтобы удалить часть патологически измененного эпителия, после чего в большинстве случаев процесс останавливается. Но в моем случае биопсия показала, что в эпителии уже есть злокачественные изменения.

Болело ли у меня что-нибудь? Нет, я прекрасно себя чувствовала. Я бы и эту операцию отложила в возможно более долгий ящик, если бы не случайность: неприятности на работе, вынужденный недельный отпуск и зима.

После всяких дополнительных обследований мне объявили, что нужна большая полостная операция, но гарантий никаких: с таким диагнозом живут год-два. Ну пять.

Дело в том, что первая стадия рака матки проходит совершенно бессимптомно: этот орган не имеет нервных окончаний. Женщины узнают о своем диагнозе, как правило, случайно и, как правило, когда уже поздно, если не посещают гинеколога хотя бы раз в год. Я, конечно, не посещала – зачем это грамотной замужней женщине?

Когда в жизни случается что-то плохое, болезнь например, мир переворачивается совершенно неожиданным образом. Как будто в темноте включается фонарик, узкий луч света которого направлен на мелочи, которых ты раньше не замечала. Не видела по причине суеты и вечного "нет времени". В кабинет врача я зашла деловой бизнес-леди с грандиозным планами на жизнь, а вышла как космонавт в невесомость – одна в чужой мир.

У меня есть семья, но это значило только то, что им будет плохо вместе со мной. У меня взрослые сыновья - на тот момент им было 23 года и 15 лет, но мне все равно становилось страшно при мысли, что они могут потерять мать. Последнюю неделю перед операцией я не могла спать – меня мучил отчаянный, животный страх. Видимо, с перепугу я начала тогда рисовать: зажигала настольную лампу и мазала краской холст, почти не различая формы и цвета. Картины получались дикие и мрачные, но мне становилось легче.

Операция длилась четыре с половиной часа и прошла успешно. Мне удалили матку и оба яичника, то есть всё, что с гормональной точки зрения делает женщину женщиной. Это значило – пожизненная ежедневная гормональная терапия с кучей побочных эффектов типа мигрени, тромбоза, проблем с сосудами и далее по списку.
Дерьмо случается – это факт. Даже к самым патентованным счастливчикам Вселенная рано или поздно поворачивается другой гранью. Какой именно, видимо, зависит от устройства конкретного человека.

Со второй мы общались до её последних дней. Она как поставила на себе крест еще в больнице, так к этому кресту уверенно и шла. Она искренне считала, что без матки мужу не будет нужна. А когда женщина в чем-то уверена, ее никто не сможет переубедить.

В больнице я сталкивалась несколько раз с этим мнением: ни в коем случае нельзя говорить мужу, что у тебя матки нет, а то он тебя больше не захочет.

Вот уж воистину нет большего греха, чем невежество.

Что можно сказать женщинам, которые не соглашаются на удаление этого бесполезного, а то и опасного с определённого времени мышечного мешка?Не выходите замуж за идиотов. И не будьте идиотками сами. Секс становится только лучше, потому что безопаснее – уж поверьте, я так 8 лет уже живу. На пятый день после операции вечером у меня поднялась температура – очень сильно, почти до 40. Я проснулась в бреду от того, что увидела дерево.
Нет, не так – Дерево.
Оно было разломано пополам и горело там, внутри. Я была этим деревом. И все кругом горело – степь, горизонт, трава кругом… Дым стелился по земле, а небо было синим, холодным и усыпанным белыми звездами.
В этот момент я отчетливо почувствовала, что в руке у меня кисточка – длинная, неновая, из щетины, - и я ставлю эти точки-звезды титановыми белилами. Именно титановыми, потому что этот белый ярче.
В палате было темно, на соседних койках спали такие же бедолаги, меня трясло, шов болел просто дико, но я ощупью нашла на тумбочке блокнот и шариковую ручку и при свете фонарика набросала композицию будущей картины.
Утром я проснулась без температуры и мокрая как мышь, как будто вместе с рисунком я вынула из себя весь жар и огонь, отдав его бумаге.

И ремиссии будут длиннее, и отходняки после химии короче.
Самое трудное в этом - найти свой якорь. То, за что можно держаться, чтобы не сваливаться в депрессию и пессимизм, которые сами по себе – прихожая ада.
Смысл жизни на самом деле лежит на её поверхности. За ним далеко ходить не надо. Он в том, чтобы оставить после себя максимальное количество овеществлённого добра. Такого, которое достанется другим людям. Это может быть все что угодно: изобретения, книги, дома, картины, платья, методики воспитания хороших людей, способы лечения или рецепты здоровой еды – что-то упорядоченное и лично твоё, от души.
Каждый человек талантлив. Каждый уникален по-своему.

Очередь у кабинета онкогинеколога, как правило, самая спокойная очередь в клинике. Многие в ней знакомы, новичков разглядываю с интересом. Сочувствуют друг другу. Делятся сплетнями и рецептами. Никогда не возмущаются и не спрашивают, почему доктор так долго принимает. Они знают, что долго – это плохо.

Каждый день в очереди появляется новое, нервное лицо. Оно требует немедленного приема, громогласно спрашивает, достаточно ли грамотный врач эта, как ее там.

Очередь все понимает и доброжелательно отвечает, что здесь у всех рак, но если очень надо – идите. Скандал не разгорается. Моя очередь – самая доброжелательная. Плохо одно – в ней слишком часто меняются лица.

На прием пришла молодая, полная сил женщина. Сыну 14 лет, хорошая работа. Пришла с выпиской из стационара – рак шейки матки.

- Когда вы узнали, что с вами что-то не так?

Она улыбается, широко и как-то радостно:

- О, я вам точно скажу – 14 октября. У меня было та-а-кое кровотечение, меня муж в гинекологию на руках принес. Что там у меня, доктор?

- Ой, я боюсь на кресло. Вдруг опять будет кровить?

- Надо на кресло. По- другому не понять. А когда вы последний раз были у гинеколога?

- Да летом была, у нас на работе обязательная диспансеризация. Мне сказали, что у меня лейкоплакия и направили в такую-то клинику. Только я не пошла. Что я, дура? Они же оттуда откаты получают.

-А почему в другое место не пошла?

За разговорами подобрались к осмотру. Все плохо. Шейка разрушена, опухоль проросла в матку, параметральные области. Минимум 3-В стадия. До 4-ой не хватает только отдаленных метастазов, поражения мочевого пузыря и прямой кишки. Впрочем, это еще надо проверить.

- Что плохо? Что у меня?

- Злокачественная опухоль шейки матки. Получайте стекла на руки и в онкодиспансер. Стекла пересмотрят, диагноз еще раз подтвердят, и будут лечить.

Нет, она не плакала. Она улыбалась:

- Доктор, я пока не собираюсь умирать. У меня только жизнь началась. Мы с мужем та-акой дом построили! Если бы вы только знали, какой у меня дом!

Через пару дней поcле диспансера.

- Нет, пока лечиться не берут. Просят поднять гемоглобин, хотя бы до 100 г/л. Еще проверить мочевой пузырь и прямую кишку (кто бы сомневался!). Нет, все будет хорошо, только менструация приближается. Как бы опять не раскровиться, - и уже уходя, - Доктор, а как вы думаете, мне мужу говорить?

- А вы что, еще ничего не сказали?!

Через 8 дней по больничному коридору мечется крупный мужчина лет сорока. Напряжение хлещет из него таким потоком, что оставить его топтаться просто невозможно.

- Проходите. Вы чей?

- Моя жена у вас на больничном. Она в реанимации в тяжелом состоянии. У НЕЕ ЗАПУЩЕННЫЙ РАК.

- Значит, она вам так ничего и не сказала? Присядьте. То, что у вашей жены запущенный рак – секрет только для вас. И я об этом знаю, и она, и онкодиспансер. Диагноз подтвержден. Радикальное лечение уже невозможно. Если очень повезет, мы сможем только продлевать ее жизнь. На какое-то время. Пятилетняя выживаемость - до 10%.

- Так что, она теперь будет медленно умирать.

В его голосе столько праведного гнева и негодования. Да она будет умирать. Только быстро. И больно. Этого говорить нельзя. Я и не говорю. Вовремя прикусываю язык.

- Надо бороться. Надо пробовать. Надо стучать во все двери. Езжайте туда-то и туда-то. Просите. Она совсем молодая. Молодых берут, у молодых есть шанс.

У него вдруг опускаются плечи. Гаснет гнев в глазах.

- Так это мне дом надо продавать. Зачем он мне теперь одному. Если бы вы только знали, какой мы дом построили!

Дался им этот дом.

Он приехал через неделю. Он был уже и там, и там, и там. Все говорят, - почему так поздно? Все готовы начинать лучевую терапию, вот только гемоглобин надо повыше. Она очень старается, она аккуратно выполняет все назначения. А уже приближался Новый год и следующая менструация. И она вполне могла оказаться последней.

Он приходил ко мне пьяный, извинялся. Он не был алкоголиком, это – от бессилия. Он вдруг звонил ей из моего кабинета и строго спрашивал, сварила ли она борщ.

- Ну, почему, почему она молчала? Почему она ничего не сказала мне раньше?

Почему? Я ненавижу этот вопрос так же сильно, как ненавижу эту болезнь. Я знаю несколько ответов, но они все страшные, их нельзя произносить вслух, надо прикусывать язык.

Разве можно было сказать ему о том, что рак шейки матки вызывает вирус папилломы человека – инфекция, передающаяся половым путем. Что с момента встречи с вирусом прошло уже около 10 лет. Что в течение всех этих лет можно было тысячу раз увидеть изменения на шейке и все вылечить. Что летом на диспансеризации был уже самый настоящий рак. Что цитология – обязательное исследование, которое делают именно на профосмотрах – позволяет заподозрить рак задолго до того, как все станет очевидным. Что врач, проводящий диспансеризацию, должен был звонить, вызывать, передавать. В конце концов, заставлять! Ведь смысл профосмотра именно в этом – увидеть, пока нет симптомов и жалоб. Увидеть, когда еще можно лечить.

- Она знала, что у нее проблемы с шейкой матки. Почему она не лечилась?

- Она боялась. Она всегда боялась врачей.

- Зато теперь не страшно.

Почему это происходит до сих пор?! Почему это происходит, когда Ганс Гинзельман изобрел кольпоскопию в 1925 году?! Почему это происходит, когда цитологию можно сделать легко и бесплатно?! Я знаю ответы. Но они все страшные. Их нельзя произносить вслух. И я снова прикусываю язык.

Кстати, они не продали дом. Это хорошо. Дом бы ее не спас.