Доктор донцова раковый корпус

• ЖАНРЫ 360
• АВТОРЫ 262 157
• КНИГИ 605 437
• СЕРИИ 22 713
• ПОЛЬЗОВАТЕЛИ 570 277

Александр Исаевич Солженицын

Однако во всей республике сейчас не могли ему помочь нигде, кроме этой клиники.

– Но ведь у меня – не рак, доктор? У меня ведь – не рак? – с надеждой спрашивал Павел Николаевич, слегка потрагивая на правой стороне шеи свою злую опухоль, растущую почти по дням, а снаружи всё так же обтянутую безобидной белой кожей.

– Да нет же, нет, конечно, – в десятый раз успокоила его доктор Донцова, размашистым почерком исписывая страницы в истории болезни. Когда она писала, она надевала очки – скруглённые четырёхугольные, как только прекращала писать – снимала их. Она была уже немолода, и вид у неё был бледный, очень усталый.

Это было ещё на амбулаторном приёме, несколько дней назад. Назначенные в раковый даже на амбулаторный приём, больные уже не спали ночь. А Павлу Николаевичу Донцова определила лечь, и как можно быстрей.

Не сама только болезнь, непредусмотренная, неподготовленная, налетевшая как шквал за две недели на безпечного счастливого человека, – но не меньше болезни угнетало теперь Павла Николаевича то, что приходилось ложиться в эту клинику на общих основаниях, как он лечился уже не помнил когда. Стали звонить – Евгению Семёновичу, и Шендяпину, и Ульмасбаеву, а те в свою очередь звонили, выясняли возможности, и нет ли в этой клинике спецпалаты, или нельзя хоть временно организовать маленькую комнату как спецпалату. Но по здешней тесноте не вышло ничего.

И единственное, о чём удалось договориться через главного врача, – что можно будет миновать приёмный покой, общую баню и переодевалку.

Несмотря на морозец, две женщины в застиранных бумазейных халатах стояли на открытом каменном крыльце – ёжились, а стояли.

Начиная с этих неопрятных халатов всё было здесь для Павла Николаевича неприятно: слишком истёртый ногами цементный пол крыльца; тусклые ручки двери, захватанные руками больных; вестибюль ожидающих с облезлой краской пола, высокой оливковой панелью стен (оливковый цвет так и казался грязным) и большими рейчатыми скамьями, на которых не помещались и сидели на полу приехавшие издалека больные – узбеки в стёганых ватных халатах, старые узбечки в белых платках, а молодые – в лиловых, красно-зелёных, и все в сапогах и в галошах. Один русский парень лежал, занимая целую скамейку, в расстёгнутом, до полу свешенном пальто, сам истощавший, а с животом опухшим, и непрерывно кричал от боли. И эти его вопли оглушили Павла Николаевича и так задели, будто парень кричал не о себе, а о нём.

Павел Николаевич побледнел до губ, остановился и прошептал:

– Капа! Я здесь умру. Не надо. Вернёмся.

Капитолина Матвеевна взяла его за руку твёрдо и сжала:

– Пашенька! Куда же мы вернёмся. И что дальше?

– Ну, может быть, с Москвой ещё как-нибудь устроится…

Капитолина Матвеевна обратилась к мужу всей своей широкой головой, ещё уширенной пышными медными стрижеными кудрями:

– Пашенька! Москва – это, может быть, ещё две недели, может быть, не удастся. Как можно ждать? Ведь каждое утро она больше!

Жена крепко сжимала его у кисти, передавая бодрость. В делах гражданских и служебных Павел Николаевич был неуклонен и сам, – тем приятней и спокойней было ему в делах семейных всегда полагаться на жену: всё важное она решала быстро и верно.

А парень на скамейке раздирался-кричал!

– Может, врачи домой согласятся… Заплатим… – неуверенно отпирался Павел Николаевич.

– Пасик! – внушала жена, страдая вместе с мужем, – ты знаешь, я сама первая всегда за это: позвать человека и заплатить. Но мы же выяснили: эти врачи не ходят, денег не берут. И у них аппаратура. Нельзя…

Павел Николаевич и сам понимал, что нельзя. Это он говорил только на всякий случай.

По уговору с главврачом онкологического диспансера их должна была ожидать старшая сестра в два часа дня вот здесь, у низа лестницы, по которой сейчас осторожно спускался больной на костылях. Но, конечно, старшей сестры на месте не было, и каморка её под лестницей была на замочке.

– Ни с кем нельзя договориться! – вспыхнула Капитолина Матвеевна. – За что им только зарплату платят!

Павел Николаевич остался стоять в вестибюле. Боязливо, лёгким наклоном головы направо, он ощупывал свою опухоль между ключицей и челюстью. Такое было впечатление, что за полчаса – с тех пор как он дома в последний раз посмотрел на неё в зеркало, окутывая кашне, – за эти полчаса она будто ещё выросла. Павел Николаевич ощущал слабость и хотел бы сесть. Но скамьи казались грязными, и ещё надо было просить подвинуться какую-то бабу в платке с сальным мешком на полу между ног. Даже издали как бы не достигал до Павла Николаевича смрадный запах от этого мешка.

И когда только научится наше население ездить с чистыми аккуратными чемоданами! (Впрочем, теперь, при опухоли, это уже было всё равно.)

Страдая от криков того парня и от всего, что видели глаза, и от всего, что входило через нос, Русанов стоял, чуть прислонясь к выступу стены. Снаружи вошёл какой-то мужик, перед собой неся поллитровую банку с наклейкой, почти полную жёлтой жидкостью. Банку он нёс не пряча, а гордо приподняв, как кружку с пивом, выстоянную в очереди. Перед самым Павлом Николаевичем, чуть не протягивая ему эту банку, мужик остановился, хотел спросить, но посмотрел на котиковую шапку и отвернулся, ища дальше, к больному на костылях:

– Милай! Куда это несть, а?

Безногий показал ему на дверь лаборатории.

Павла Николаевича просто тошнило.

Раскрылась опять наружная дверь – и в одном белом халате вошла сестра, не миловидная, слишком долголицая. Она сразу заметила Павла Николаевича, и догадалась, и подошла к нему.

– Простите, – сказала она через запышку, румяная до цвета накрашенных губ, так спешила. – Простите, пожалуйста! Вы давно меня ждёте? Там лекарства привезли, я принимаю.

Павел Николаевич хотел ответить едко, но сдержался. Уж он рад был, что ожидание кончилось. Подошёл, неся чемодан и сумку с продуктами, Юра – в одном костюме, без шапки, как правил машиной, – очень спокойный, с покачивающимся высоким светлым чубом.

– Пойдёмте! – вела старшая сестра к своей кладовке под лестницей. – Я знаю, Низамутдин Бахрамович мне говорил, вы будете в своём белье и привезли свою пижаму, только ещё не ношенную, правда?

– Это обязательно, иначе ведь нужна дезинфекция, вы понимаете? Вот здесь вы переоденетесь.

Она отворила фанерную дверь и зажгла свет. В каморке со скошенным потолком не было окна, а висело много графиков цветными карандашами.

Юра молча занёс туда чемодан, вышел, а Павел Николаевич вошёл переодеваться. Старшая сестра рванулась куда-то ещё за это время сходить, но тут подошла Капитолина Матвеевна:

– Девушка, вы что, так торопитесь?

– Странное какое имя. Вы не русская?

– Вы нас ждать заставили.

– Простите, пожалуйста. Я сейчас там принимаю…

– Так вот слушайте, Мита, я хочу, чтоб вы знали. Мой муж… заслуженный человек, очень ценный работник. Его зовут Павел Николаевич.

– Павел Николаевич, хорошо, я запомню.

– Понимаете, он и вообще привык к уходу, а сейчас у него такая серьёзная болезнь. Нельзя ли около него устроить дежурство постоянной сестры?

Л.Дурнов,
академик РАМН, профессор

Раковый корпус Александра Исаевича Солженицына я читал трижды. Первый раз - в 1979 г., когда он был запрещен. Тогда он не произвел на меня особенного впечатления, и не знаю, почему. Может быть, отчасти потому, что искал в нем что-то запрещенное, недозволенное и именно с этой точки зрения перелистывал страницы. Нельзя сказать, что повесть мне не понравилась, но, как говорится, я ею не проникся.

В 1983 г. я писал одну из своих медицинских книг в домике директора Дома творчества в Переделкине. Почти напротив дачи, в которой я жил, был дом хорошего писателя и человека Бориса Ласкина. Как-то у нас с ним зашел разговор о литературе, и Ласкин заговорил о Солженицыне. Вы читали его Раковый корпус? - спросил он. - Прочтите еще раз, и вы поймете, какой это большой писатель. Написано не хуже Смерти Ивана Ильича Льва Толстого, - добавил он, - но еще и с солженицынским оптимизмом. С большим трудом я достал повесть (она все еще была под запретом), прочел и был очарован ею.

В этот период я попал в больницу и прочитал ее еще раз с карандашом в руках не как обычный читатель, а как врач-онколог. И понял, что это не только художественное произведение, но и руководство для врача.

Самые яркие впечатления о медицине я получил не из официальных учебников, написанных обычно сухим, невыразительным языком, а из книг знаменитого С.Юдина. Он был не только великолепным хирургом, но и талантливым в других областях человеком. Какими волнением, образностью, захватывающим сюжетом отмечены его Этюды желудочной хирургии, которые стали настольной книгой хирургов моего поколения. Интерес писателей к экстремальным состояниям, в которые попадает заболевший человек, в последние годы явно возрос. Час пик обнажает в человеке хорошее и плохое. Так же, как в XIX и начале ХХ века господствовала литература туберкулеза (стоит только вспомнить Цветы запоздалые Чехова или Жизнь взаймы Ремарка), сегодня преобладает литература рака. Атмосфера безысходности, фатальности, царящая вокруг раковых заболеваний, во многом создается писателями. Я не знаю ни одной книги, где бы описывалось выздоровление больного со злокачественной опухолью.

И вот предо мною Раковый корпус - книга, появившаяся в сложное время, особенно для самого писателя, книга, несмотря ни на что, оптимистическая, столь необходимая сейчас. Меня не оставляет чувство, что повесть написана дипломированным, знающим врачом. И потрясающая образность. Судите сами: весело разговаривающая женщина. никак не подозревала, что этот сантиметровый пустячный шарик, который ей не хотят почему-то отрезать, есть . губительные одинокие клеточки, лодки десантные во мраке? И причалили где? И все это в сочетании с профессиональными наблюдениями: Она стала смотреть его кожу на полях облучения. Пожалуй, кожа уже взывала об окончании. Поверхностная реакция могла еще и усилиться после конца сеансов. Не каждый врач, непосредственно не связанный с радиологией, к сожалению, знает об этом. Мне все время кажется, что со мной разговаривает врач: Оставалось. лишь продолжить старую карточку, записать, что стали атрофичны мягкие ткани, и что, по всей видимости, это есть позднее лучевое изменение.

Одна из достаточно часто встречающихся опухолей у подростков - остеогенная саркома - злокачественное новообразование кости. На протяжении повести прослеживаются больные с различными онкологическими заболеваниями, и даже сами они об этом говорят: Все-таки есть рак и рак . Из раков - еще какой рак. В каждом плохом положении еще есть похуже. Так вот, остеогенная саркома - опухоль, прогноз при которой очень серьезен, и об одном из таких больных рассказывает Солженицын. И опять у меня возникает то же чувство - пишет об этом врач или человек, перенесший эту болезнь (хотя, и это известно, у автора не было подобной опухоли). Не надо читать специальные книги об опухолях костей. Достаточно только вспомнить, как описывает признаки болезни Александр Исаевич: . Кто-то в суматохе с мячом не нарочно стукнул Демку бутсой по голени, Демка и внимания не придал, похромал, потом прошло. А осенью нога разбаливалась и разбаливалась, он еще долго не показывал врачам, потом ногу грели, стало хуже, послали по врачебной эстафете . Здесь все правда: и обычное обнаружение опухоли в ноге или в руке после травмы, в большинстве случаев позднее, и неправильное лечение, с которым сталкиваются онкологи (ногу грели). А как он описывает фантомные боли у того же Демки! Уже прошла неделя - и первым пламенем отпылала отрезанная нога. Операция уходила в прошлое, но нога по-прежнему жила и мучилась вся тут, как не отрезанная, и даже отдельно слышал Демка каждый палец отнятой ноги.

А как верно о хирургии! Прочтите хотя бы это : Когда волнуется хирург не новичок? Не в операциях . Ну, разве иногда внезапно осложнится, хлынет кровь, и вспомнишь, что Резерфорд умер при операции грыжи (писал бы Солженицын сейчас - вспомнил бы погибшего на операции, тоже считавшейся несложной, С.П.Королева - Л.Д.). Волнения же хирурга начинаются после операции, когда почему-то держится высокая температура или не спадает живот, а теперь на хвосте упускаемого времени надо без ножа мысленно вскрыть, увидеть, понять и исправить - как свою ошибку. В годы, когда писалась повесть (а это 1963 - 1967 гг.), Солженицын поднимал вопросы, волнующие врачей и общество сегодня. Например, о необходимости воссоздания статуса семейного врача, без которого невозможно гармоничное развитие семьи. И речь идет не только о физическом здоровье, не только о создании определенной психологической атмосферы в семье, но и о воспитании чувств, о нравственности. Вот его слова: А ведь между другими наставниками молодежи мы потеряли еще одного, очень важного . семейного доктора! Девочкам в 14 лет и мальчикам в 16 надо обязательно разговаривать с врачом . Надо, чтоб это был тот самый дядя доктор, которому они с детства показывали горлышко и который сиживал у них за чаем . Он не только предупредит их от ошибок, от ложных порывов, от порчи своего тела, но и вся картина мира для них омоется и уляжется. Лучше не напишешь и не скажешь!

И еще: Вообще семейный доктор - это самая нужная фигура в жизни, а ее докорчевали. Поиск врача бывает так интимен, как поиск мужа-жены. Но даже жену хорошую легче найти, чем в наше время такого врача.

В последние годы на страницах любой газеты можно встретить материалы о платном лечении, оно внедрено разными путями и продолжает внедряться. Во времена написания повести разговоры о платном лечении считались кощунственными, не совместимыми с принципами бесплатной медицины в социалистическом обществе.

Герои Солженицына обсуждают и эту тему: Что значит бесплатность? - платит не пациент, а народный бюджет, но он из тех же пациентов . Сейчас не знаешь, сколько заплатил за душевный прием, а везде - график, норма выработки, следующий! И дальше: Я не говорю, что все лечение полностью надо сделать бесплатно. Но первичное - обязательно . Да и то вот в нашей клинике: почему два хирурга оперируют, а трое в рот им смотрят? А если б деньги от пациентов, да ни один пациент бы к ним не пошел .

Удивительно, как много вопросов поднято в этой сравнительно небольшой книге. Здесь и рассуждения о знахарстве, особенно распространившемся сейчас, о его причинах и многом другом. Но, конечно, главное - психология больного, психология взаимоотношений врача и больного - деонтология. И с этой точки зрения повесть должна изучаться врачами как пособие. Вообще говоря, психология больного злокачественной опухолью - предмет особых исследований. Написано много работ, защищены диссертации, получены определенные результаты. Большой интерес представляют отношения родственников к больному, к его врачу, чувство одиночества нередко возникающее у онкологических больных, отношение к смерти, к религии, психологический настрой больного и течение болезни. Столь важные медицинские проблемы изучены недостаточно, что, кстати, оставляет поле деятельности для различного рода шарлатанов.

Читая Раковый корпус, не перестаешь восхищаться, как Солженицын тонко, тактично описывает психологическое состояние больного. Заболевший (и это такая правда!) начинает чувствовать себя одиноким: . все осталось по ту сторону опухоли. А по эту - Павел Николаевич Русанов. Один.

На мгновение болтнулся проводок к миру внешнему - и оборвался. И опять весь мир закрыла опухоль величиной с кулак, подставленный под челюсть.

И одиночество Вадима пульсировало, трепыхалось .

Одиночество среди больных и даже среди близких. Но тем больше тяга к домашнему очагу и к тем же близким людям. Счастье Павла Николаевича состояло в том, чтобы больше сидеть здесь с женой, а не идти в палату.Больной становится все более зависимым от окружающих. К сожалению, наши больничные режимы и, может быть, не самые лучшие традиции препятствуют общению больного с людьми с воли: дни посещений, часы посещений.

Как верно подмечено состояние больного, впервые пришедшего в онкологическую больницу. Как все действует на него! Мы, врачи, порой не знаем те мелочи, которые задевают обостренные чувства больного. Даже неулыбчивое лицо встречающей его медицинской сестры пугает, а больничная обстановка угнетает: Я восемнадцать часов здесь! - а меня никто не лечит!

Не только их операционная судьба, но еще эти серые бумазейные обтрепавшиеся халаты, неопрятные на вид, даже когда они были вполне чистые, отъединяли, отрывали женщин от их женской доли и женского обаяния . Угнетенная болезнью и убогая в таком халате, женщина не могла обрадовать ничьего взгляда и понимала это.

Вечный спор в онкологии: говорить или не говорить правду больному о его болезни. Больная, сама врач, вытирая рот после бариевой сметаны . еще раз объявила: Нет, больной не должен знать всего! Я так всегда считала и сейчас считаю.

В нашей стране многие врачи придерживаются этого правила. Все зависит от степени подготовки общества. Мне пришлось присутствовать на встрече американского президента Рональда Рейгана и его жены с детьми, лечившимися по поводу злокачественных опухолей. Жена президента рассказала о том, что она и ее муж были пациентами онкологических клиник, но сейчас здоровы. Отношение к раку в западных странах такое же, как к любому другому тяжелому заболеванию, но знание дает силы целенаправленно бороться с болезнью. И, конечно, необходима вера в победу, вера во врача.

Склонялся Вадим поверить ей (врачу - Л.Д.). Если поверить - легче . Поверил Вадим и правду ли, не правду ли сказала, но Костоглотову это понравилось . Спасибо. Теперь буду выздоравливать!

И, действительно, выздоравливал. Охотно ложился под рентген и во время сеанса еще особо внушал клеткам опухоли, что они - разрушаются, что им - хана.

Очень интересно описано состояние больного врача, работающего в онкологии. Врач, не переставая быть врачом, в то же время перенимает психологию больного: . своим признанием (признанием болезни - Л.Д.) она исключала себя из благородного сословия врачей и переводила в податное зависимое состояние больных. Но с другой стороны, и, я думаю, это очень верно подмечено, все-таки заболевшая Донцова и в болезни своей остается врачом - она сравнивает свои ощущения с опытом своей врачебной жизни и, может быть, ей тяжелее от этих знаний.

Умение поставить себя на место другого, что особенно важно для врача и что сделать не так просто, и отличает хорошего врача, помнящего прекрасные строчки Б.Пастернака: Я чувствую за них, за всех - как будто побывал в их шкуре, я таю сам, как тает снег, я сам, как утро, хмурю брови, хмурю.

И, кажется, Александр Исаевич прожил в Раковом корпусе за каждого своего героя, перенес все, что перенесли они, и каждому из них отдал, как врач, кусочек своей души.

Но если в психологию больного он смог проникнуть, будучи одно время больным сам, то как тонко постиг он психологию врача! Вот только несколько строк Для врача это было сознание бессилия . а для сердца - жалость, самая обыкновенная жалость .

Но как бы она себя не успокаивала, и как бы не знала она отлично, что эти несчастные случаи вместе со случаями неверных диагнозов, поздно принятых или неверно принятых мер, может быть, не составляют отдельно и двух процентов всей ее деятельности, - а излеченные ею, а возвращенные к жизни, а спасенные, а исцеленные ею молодые и старые . ходят по пашне . летают по воздуху . - она знала также, что сама она скорее забудет их всех, свои лучшие случаи . а до могилы будет помнить тех нескольких, тех немногих горемык .

Из своего опыта знаю, что некоторые больные или их родственники, прошедшие болезнь, становились врачами, видя не только романтику профессии, но и ее тяжелые будни. Больной напомнил ей (врачу - Л.Д.) одного молодого человека в близко знакомой ему семье, который долго умирал, с ясным сознанием, и никакие врачи не умели ему помочь, и именно из-за него Вера, еще тогда восьмиклассница, передумала быть инженером и решила - врачом.

Не сомневаюсь, что, прочитав повесть Солженицына, еще многие посвятят себя этой прекрасной профессии.

На последней сессии Российской академии медицинских наук член нашей редколлегии профессор Лев Абрамович Дурнов, известный не только как прекрасный врач и выдающийся ученый, но и как яркий публицист, был избран академиком РАМН. От души поздравляем Вас, дорогой Лев Абрамович с этим событием и желаем дальнейших успехов в Вашей многогранной деятельности!

В третьем томе 30-томного Собрания сочинений печатается повесть "Раковый корпус". Сосланный "навечно" в казахский аул после отбытия 8-летнего заключения, больной раком Солженицын получает разрешение пройти курс лечения в онкологическом диспансере Ташкента. Там, летом 1954 года, и задумана повесть. Замысел лежал без движения почти 10 лет. Начав писать в 1963 году, автор вплотную работал над повестью с осени 1965 до осени 1967 года. Попытки "Нового мира" Твардовского напечатать "Раковый корпус" были твердо пресечены властями, но текст распространился в Самиздате и в 1968 году был опубликован по-русски за границей. Переведен практически на все европейские языки и на ряд азиатских. На родине впервые напечатан в 1990.

В основе повести – личный опыт и наблюдения автора. Больные "ракового корпуса" – люди со всех концов огромной страны, изо всех социальных слоев. Читатель становится свидетелем борения с болезнью, попыток осмысления жизни и смерти; с волнением следит за робкой сменой общественной обстановки после смерти Сталина, когда страна будто начала обретать сознание после страшной болезни. В героях повести, населяющих одну больничную палату, воплощены боль и надежды России.

Часть вторая 55

Александр Исаевич Солженицын
Раковый корпус

Часть первая

Раковый корпус носил и номер тринадцать. Павел Николаевич Русанов никогда не был и не мог быть суеверен, но что-то опустилось в нём, когда в направлении ему написали: "тринадцатый корпус". Вот уж ума не хватило назвать тринадцатым какой-нибудь протезный или кишечный.

Однако во всей республике сейчас не могли ему помочь нигде, кроме этой клиники.

– Но ведь у меня – не рак, доктор? У меня ведь – не рак? – с надеждой спрашивал Павел Николаевич, слегка потрагивая на правой стороне шеи свою злую опухоль, растущую почти по дням, а снаружи всё так же обтянутую безобидной белой кожей.

– Да нет же, нет, конечно, – в десятый раз успокоила его доктор Донцова, размашистым почерком исписывая страницы в истории болезни. Когда она писала, она надевала очки – скруглённые четырёхугольные, как только прекращала писать – снимала их. Она была уже немолода, и вид у неё был бледный, очень усталый.

Это было ещё на амбулаторном приёме, несколько дней назад. Назначенные в раковый даже на амбулаторный приём, больные уже не спали ночь. А Павлу Николаевичу Донцова определила лечь, и как можно быстрей.

Не сама только болезнь, непредусмотренная, неподготовленная, налетевшая как шквал за две недели на безпечного счастливого человека, – но не меньше болезни угнетало теперь Павла Николаевича то, что приходилось ложиться в эту клинику на общих основаниях, как он лечился уже не помнил когда. Стали звонить – Евгению Семёновичу, и Шендяпину, и Ульмасбаеву, а те в свою очередь звонили, выясняли возможности, и нет ли в этой клинике спецпалаты, или нельзя хоть временно организовать маленькую комнату как спецпалату. Но по здешней тесноте не вышло ничего.

И единственное, о чём удалось договориться через главного врача, – что можно будет миновать приёмный покой, общую баню и переодевалку.

И на их голубеньком "москвичике" Юра подвёз отца и мать к самым ступенькам Тринадцатого корпуса.

Несмотря на морозец, две женщины в застиранных бумазейных халатах стояли на открытом каменном крыльце – ёжились, а стояли.

Начиная с этих неопрятных халатов всё было здесь для Павла Николаевича неприятно: слишком истёртый ногами цементный пол крыльца; тусклые ручки двери, захватанные руками больных; вестибюль ожидающих с облезлой краской пола, высокой оливковой панелью стен (оливковый цвет так и казался грязным) и большими рейчатыми скамьями, на которых не помещались и сидели на полу приехавшие издалека больные – узбеки в стёганых ватных халатах, старые узбечки в белых платках, а молодые – в лиловых, красно-зелёных, и все в сапогах и в галошах. Один русский парень лежал, занимая целую скамейку, в расстёгнутом, до полу свешенном пальто, сам истощавший, а с животом опухшим, и непрерывно кричал от боли. И эти его вопли оглушили Павла Николаевича и так задели, будто парень кричал не о себе, а о нём.

Павел Николаевич побледнел до губ, остановился и прошептал:

– Капа! Я здесь умру. Не надо. Вернёмся.

Капитолина Матвеевна взяла его за руку твёрдо и сжала:

– Пашенька! Куда же мы вернёмся. И что дальше?

– Ну, может быть, с Москвой ещё как-нибудь устроится…

Капитолина Матвеевна обратилась к мужу всей своей широкой головой, ещё уширенной пышными медными стрижеными кудрями:

– Пашенька! Москва – это, может быть, ещё две недели, может быть, не удастся. Как можно ждать? Ведь каждое утро она больше!

Жена крепко сжимала его у кисти, передавая бодрость. В делах гражданских и служебных Павел Николаевич был неуклонен и сам, – тем приятней и спокойней было ему в делах семейных всегда полагаться на жену: всё важное она решала быстро и верно.

А парень на скамейке раздирался-кричал!

– Может, врачи домой согласятся… Заплатим… – неуверенно отпирался Павел Николаевич.

– Пасик! – внушала жена, страдая вместе с мужем, – ты знаешь, я сама первая всегда за это: позвать человека и заплатить. Но мы же выяснили: эти врачи не ходят, денег не берут. И у них аппаратура. Нельзя…

Павел Николаевич и сам понимал, что нельзя. Это он говорил только на всякий случай.

По уговору с главврачом онкологического диспансера их должна была ожидать старшая сестра в два часа дня вот здесь, у низа лестницы, по которой сейчас осторожно спускался больной на костылях. Но, конечно, старшей сестры на месте не было, и каморка её под лестницей была на замочке.

– Ни с кем нельзя договориться! – вспыхнула Капитолина Матвеевна. – За что им только зарплату платят!

Как была, объятая по плечам двумя чернобурками, Капитолина Матвеевна пошла по коридору, где написано было: "В верхней одежде вход воспрещён".

Павел Николаевич остался стоять в вестибюле. Боязливо, лёгким наклоном головы направо, он ощупывал свою опухоль между ключицей и челюстью. Такое было впечатление, что за полчаса – с тех пор как он дома в последний раз посмотрел на неё в зеркало, окутывая кашне, – за эти полчаса она будто ещё выросла. Павел Николаевич ощущал слабость и хотел бы сесть. Но скамьи казались грязными, и ещё надо было просить подвинуться какую-то бабу в платке с сальным мешком на полу между ног. Даже издали как бы не достигал до Павла Николаевича смрадный запах от этого мешка.

И когда только научится наше население ездить с чистыми аккуратными чемоданами! (Впрочем, теперь, при опухоли, это уже было всё равно.)

Страдая от криков того парня и от всего, что видели глаза, и от всего, что входило через нос, Русанов стоял, чуть прислонясь к выступу стены. Снаружи вошёл какой-то мужик, перед собой неся поллитровую банку с наклейкой, почти полную жёлтой жидкостью. Банку он нёс не пряча, а гордо приподняв, как кружку с пивом, выстоянную в очереди. Перед самым Павлом Николаевичем, чуть не протягивая ему эту банку, мужик остановился, хотел спросить, но посмотрел на котиковую шапку и отвернулся, ища дальше, к больному на костылях:

– Милай! Куда это несть, а?

Безногий показал ему на дверь лаборатории.

Павла Николаевича просто тошнило.

Раскрылась опять наружная дверь – и в одном белом халате вошла сестра, не миловидная, слишком долголицая. Она сразу заметила Павла Николаевича, и догадалась, и подошла к нему.

– Простите, – сказала она через запышку, румяная до цвета накрашенных губ, так спешила. – Простите, пожалуйста! Вы давно меня ждёте? Там лекарства привезли, я принимаю.

Павел Николаевич хотел ответить едко, но сдержался. Уж он рад был, что ожидание кончилось. Подошёл, неся чемодан и сумку с продуктами, Юра – в одном костюме, без шапки, как правил машиной, – очень спокойный, с покачивающимся высоким светлым чубом.

– Пойдёмте! – вела старшая сестра к своей кладовке под лестницей. – Я знаю, Низамутдин Бахрамович мне говорил, вы будете в своём белье и привезли свою пижаму, только ещё не ношенную, правда?

– Это обязательно, иначе ведь нужна дезинфекция, вы понимаете? Вот здесь вы переоденетесь.

Она отворила фанерную дверь и зажгла свет. В каморке со скошенным потолком не было окна, а висело много графиков цветными карандашами.

Юра молча занёс туда чемодан, вышел, а Павел Николаевич вошёл переодеваться. Старшая сестра рванулась куда-то ещё за это время сходить, но тут подошла Капитолина Матвеевна:

– Девушка, вы что, так торопитесь?

– Странное какое имя. Вы не русская?

– Вы нас ждать заставили.

– Простите, пожалуйста. Я сейчас там принимаю…

– Так вот слушайте, Мита, я хочу, чтоб вы знали. Мой муж… заслуженный человек, очень ценный работник. Его зовут Павел Николаевич.

– Павел Николаевич, хорошо, я запомню.

– Понимаете, он и вообще привык к уходу, а сейчас у него такая серьёзная болезнь. Нельзя ли около него устроить дежурство постоянной сестры?

Озабоченное неспокойное лицо Миты ещё озаботилось. Она покачала головой:

– У нас, кроме операционных, на шестьдесят человек три дежурных сестры днём. А ночью две.

– Ну вот, видите! Тут умирать будешь, кричать – не подойдут.

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ : КРУШЕНИЕ В ВОЗДУХЕ
ГЛАВА ПЕРВАЯ
Ураган 1865 года. — Возгласы над морской пучиной. — Воздушный шар, унесённый бурей. — Разорванная оболочка.
— Кругом только море. — Пять путников. — Что произошло в гондоле. — Земля на горизонте. — Развязка драмы.

А.И.Солженицын
РАКОВЫЙ КОРПУС

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ:

1. Вообще не рак
Госпитализация номенклатурного чиновника Павла Николаевича Русанова с опухолью горла, прощание с сыном и женой, недовольсто большой общей палатой.

3. ПчЁлка
Костоглотов помогает молодой медсестре-практикантке Зое готовится к сессии в ее медвузе, их романтический диалог.

4. Тревоги больных
Утренний обход. Зав.отделением Донцова осматривает Русанова и ждет его согласия на болезненную химиотерапию.

5. Тревоги врачей
Терапевт-онколог Вера Гангарт вспоминает появление тяжело больного Костоглотова.

6. История анализа
Первая рентгенотерапия Костоглотова. Излучение вызывает тошноту, снимаемую лишь солеными огурцами.

9. Tumor cordis
Хирурги корпуса – Евгения Устиновна и Лев Леонидович, перевязка Ефрема.

10. Дети
История болезни Демки, знакомство с Асей из женской палаты, разговоры о любви.

12. Все страсти возвращаются
Студенческие заботы медсестры Зои. Ночное дежурство и очередная беседа с Костоглотов: история его шрама.

13. И тени тоже
Визит Капитолины Русановой - неприятные новости: реабилитирован их сосед.

14. Правосудие
Страх Русанова: история типичного доносительства 30-ых…

15. Каждому своё
Ефрем, Вадим и Русанов обсуждают истоки своей болезни.

16. Несуразности
Химиотерапия и бред Русанова,

17. Иссык-кульский корень
Первый откровенный разговор Костоглотова с Верой Гангарт и его признание о самолечении ядовитым корнем. Веру в юности звали Вега.

18. "И пусть у гробового входа. "
Ночное дежурство Зои, ухаживания Костоглотова перерастают во взаимный роман.

19. Скорость, близкая свету
Студенчество Вадима, прерванное смертельной болезнью. Русанов обеспокоен отставкой Маленкова и Верховного суда.

20. Воспоминание о Прекрасном
Костоглотов чувствует перелом в болезни и вспоминает годы - потерянные в лагере и ссылке.

21. Тени расходятся
Визит к отцу Авиеты Русановой, ее рассказ об учебе на журфаке и целях литературы соцреализма.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ:

25. Вега
Вечер Веры Гангарт: комната в коммуналке, портрет погибшего жениха-ополченца, мысли о Костоглотове. Утренний рассказ санитарки о ночном флирте Зои с героем ее вчерашних грез.

26. Хорошее начинание
Пятиминутка у главврача: из пяти хирургов оперируют лишь два – Лев Леонидович и Евгения Устиновна, но план составляется на всех пятерых. Разговор коллег и друзей - Льва и Веры.

27. Что кому интересно
Обход больных Верой Гангарт и игнорирование Костоглотова. Русанов доволен лечением, но раздражен обществом Костоглотова, кого собирается проверить через свой аппарат.

28. Всюду нечет
Разговор Костоглотова с хирургом, рассказавшим о последствиях инъекций женских гормонов. Его обида на Вегу. Последнее свидание Демки и Аси перед ее операцией – удалением молочной железы.

29. Слово жёсткое, слово мягкое
Визит Юры Русанова - молодого прокурора, его рассказы о прокурорском надзоре. Недовольство отцом служебной мягостью сына. Ожесточенный спор Русанова с Костоглотовым.

30. Старый доктор
Донцова консультируется у профессора Орещенкова - его приговор беспощаден: у нее рак.

31. Идолы рынка
Разговор Костоглотова с Шулибиным: есть только один верный социализм – нравственный.

32. С оборота
Зав.отделением передает дела лучшей ученице - Вере Гангарт. Донцова рекомендует Костоглотову не строить планы семейной жизни – болезнь может вернуться. Вега считает себя слишком старой для него – ей уже за тридцать.

33. Счастливый конец
Русанова выписывают, но он не знает, что его опухоль уже пустила метастазы. Примирение Костоглотова и Веги – она дает ему адрес и приглашает погостить. То же самое делает медсестра Зоя.

34. Потяжелей немного
Последняя ночь в корпусе – разговор с интеллигентной санитаркой Елизаветой Анатольевной. Она тоже ленинградка, лагерница и пожизненно ссыльная.

35. Первый день творения
Костоглотов покидает больницу и бродит по Ташкенту, решая - к кому же идти. Зеркало в магазине: ему стыдно за свой облик – уехать, не заходя ни к кому! Спохватывается, но поздно.

36. И последний день
Вега ушла не дождавшись. Прощальное письмо. Неожиданно человечный комендант, обещающий скорые перемены. Поезд к месту ссылки – теперь уже не вечной.