Борьба с раком в сша

— Хотелось с вами, как с человеком, который за время распространения COVID в США — и главным образом в Нью-Йорке, в своём Facebook написавшим буквально книгу про то, как Нью-Йорк переживал COVID, поговорить про то, как это было. Как это началось?

— Для меня это, наверное, началось с тех же самых социальных сетей, где вдруг неожиданно в январе начали обсуждать этот странный вирус. Что происходит в Китае, про ситуацию в Ухани. Было довольно много информации по этому поводу, вся очень противоречивая. Честно говоря, большую часть февраля я думал, что это будет очередная азиатская штука, которая так до нас никогда и не дойдёт или дойдёт в виде каких-то спорадических случаев, о которых надо знать, но которые, скорее всего, не станут нашей проблемой.

— Так думали большинство врачей ведь, да?

— Да, у нас в больнице были какие-то обучающие программы по поводу COVID, но всё это напоминало ситуацию с вирусом Эбола в 2014 году. То, что знать об этом надо, может быть, вас это коснётся, но в итоге Эболы в Нью-Йорке был ровно один случай, а во всех Соединённых Штатах штук пять. С COVID получилось совсем не так, и то, что происходит что-то неладное, начали понимать где-то в конце февраля, когда тестов не было, а случаев фиксировалось всё больше и больше.

Тогда уже было понятно, что в таком городе, как Нью-Йорк, хорошим это закончиться не может — с точки зрения массового распространения инфекции. То есть у нас не было никаких систем профилактики этого.

— Какие карантинные мероприятия были введены в Нью-Йорке?

— Карантин в Нью-Йорке ввели 22 марта, объявили локдаун. 16 марта закрыли школы. Закрыли офисы, рестораны. В принципе, рекомендовали ездить на метро только необходимым сотрудникам больниц и магазинов. Сделали всё, чтобы поезда перестали быть очагом распространения, но в итоге они всё равно заполнялись. Какой-никакой карантин соблюдался. Но ввели его очень поздно. Город объявил карантин только 22 марта.

— Сколько было аппаратов ИВЛ в городе, когда стало понятно, что их может не хватить?

— В самом Нью-Йорке на восемь миллионов жителей было около тысячи реанимационных коек. Когда всё начиналось в марте, скорость появления новых очень тяжёлых пациентов открыла нам глаза на то, что этих коек, скорее всего, не хватит.

— А почему так мало?

— Их хватало. Даже в самые плохие сезоны, во время эпидемии гриппа H1N1, проблем не было. Именно в таких эпидемиологических ситуациях Нью-Йорку не требовалось больше ресурсов.

— В итоге вам хватило аппаратов?

— Аппаратов хватило. В некоторых местах приходилось использовать операционные аппараты, учебные. Правительство штата, у которого был резерв аппаратов ИВЛ, рассылало их по больницам. С военных баз присылали армейские аппараты. Именно наших, больничных аппаратов хватило только на первую пару недель. Если бы нам не помогали, то до прохождения пика мы бы точно не справились.

В Нью-Йорке начали эпидемию с абсолютной нехваткой тестов. В тот момент в городе 70% тестов были положительными, потому что тестировали только пациентов, у которых подозрение на наличие инфекции было близко к 100%. Сотни человек в день поступали в больницы города.

На сравнительно небольшую больницу на 400 коек, с 25-коечной реанимацией в день было до 15 переводов на машины ИВЛ и госпитализация. На пике эпидемии в нашей больнице было около 500 пациентов и 45 пациентов на ИВЛ в реанимации. Это примерно в два раза больше тех цифр, с которыми мы обычно работаем.

— Давайте с вами, как с реаниматологом, поговорим вообще про ИВЛ. Отношение к ней менялось в целом по профессии. Мы понимали, что есть ситуации, когда невозможно не сажать человека на ИВЛ, но понимали также, что 80%, скорее всего, умрут, а 20%, возможно, выживут. Насколько использование такого масштабного количества аппаратов искусственной вентиляции лёгких было оправданно?

— ИВЛ — это поддерживающая терапия, она никак не влияет на саму болезнь. Она просто даёт пациенту шанс справиться с болезнью, поддерживая в общем неработающий орган. К сожалению, ИВЛ абсолютно противоестественная, это не тот процесс дыхания, к которому людей приспособила природа. Поэтому ИВЛ несёт множество проблем и осложнений, лёгкие повреждаются при искусственной вентиляции.

— А как они повреждаются?

— Повреждение может быть в результате давления, растягивания альвеол, повышенного внутрилёгочного воспаления. Это так называемая волиутравма, баротравма — травма повышенным давлением, которое требуется аппарату ИВЛ, чтобы доставить газовую смесь в лёгкие.

— Вы говорите, что у вас на пике было 500 человек. Сколько из них за время пандемии лежало на аппарате искусственной вентиляции лёгких, и сколько из них в процентах выжило?

— Именно острых у нас было максимум 45 человек. Это на пике эпидемии, где-то в начале апреля. Выживаемость в районе 45%, и около 30% сошли с ИВЛ. При этом до сих пор есть пациенты на аппаратах ИВЛ. Некоторые из них успешно сходят, для некоторых, к сожалению, есть вероятность, что им потребуется ИВЛ на многие месяцы, если не на всю жизнь. В итоге было приличное количество выздоровлений, то есть многие пациенты ушли домой после использования ИВЛ. Но, к сожалению, и инвалидизация, и летальность были достаточно высокие.

— То есть мы говорим о том, что не просто выживаемость, а выздоровление в среднем в районе 30%, да?

— Где-то так, да. Потому что, конечно, выжить, но остаться на аппарате ИВЛ, — тут философский вопрос, что лучше.

— Давайте поговорим о том, как применялись лекарства. Как менялось ваше представление о препаратах? С чего вы начинали?

— Мы начинали, как все, с гидроксихлорохина. До сих пор идёт такой пинг-понг, в какой ситуации и кому он показан. Мы довольно быстро поняли, что гидроксихлорохин не помогает пациентам именно в больнице. Когда началась дыхательная недостаточность, даже если пациентам не нужен аппарат ИВЛ, гидроксихлорохин никак не улучшал ситуацию. И мы довольно быстро от него отказались из-за побочных эффектов — у многих пациентов были проблемы с сердечными аритмиями.

— Мне кажется, что именно в реанимационной части течения болезни этот препарат малоэффективен. Во всяком случае, по нашим наблюдениям внутри больницы. Его роль важна именно при начале цитокинового шторма, при ранних симптомах развития дыхательной недостаточности, до того как пациентам нужна серьёзная кислородная поддержка. Если вовремя дать этот препарат нужным пациентам, то можно было избежать ситуации, когда пациентам требовалась ИВЛ, и, соответственно, их прогноз существенно улучшался.

— Кто обычные пациенты вашей клиники в Бруклине?

— Это больница для небогатых людей с не очень хорошими страховыми полисами, для местных жителей этого района Бруклина. Это достаточно бедный район, где высокая преступность, большое количество людей со множеством хронических заболеваний. Несомненно, такие больницы подверглись наиболее тяжёлому удару.

— Почему, с вашей точки зрения, COVID стал таким ударом именно по малоимущим? Почему люди с небольшим количеством денег, с плохими страховками, стали основным сегментом коронавирусной инфекции?

— Тут два фактора. Один социальный — это бедные люди, у которых нет ресурсов, они не могут работать удалённо, они зависят от своих не очень высокооплачиваемых работ. И это отсутствие денег предрасполагает к тому, что они живут в более скученной обстановке. Плюс более низкий уровень образования, недоверие к государственным ресурсам. Когда они слышат, что надо изолироваться, они не так серьёзно это воспринимают, как другие. Вторая часть именно медицинская. Хотя у этих людей и есть страховка для малоимущих, у большинства из них нет ни времени, ни возможности болеть.

— Такая большая нагрузка на медицинскую систему и такое большое количество официально зарегистрированных случаев и смертей — это такая американская статистика или всё-таки действительно на Америку пришёлся особый удар?

— Никто не может понять. Нет никаких данных о том, что в других частях США работает другой штамм вируса. Возможно, именно практически полная загруженность системы здравоохранения предрасполагает к худшим результатам. То есть смертность в Техасе ниже, потому что это огромная территория, меньше скученности людей и намного более мощная система здравоохранения по сравнению с Нью-Йорком.

Несомненно, сыграло роль то, что мы очень мало тестировали. На пике эпидемии у нас не хватало тестов, мы тестировали только по симптомам. Людям с какими-то не слишком типичными симптомами, у которых мог быть коронавирус, отказывались делать тест просто потому, что у них нет температуры за 38 градусов.

Я считаю, что тесты были нужны, и в намного большем количестве, чем были доступны тогда в Нью-Йорке. Мы до сих пор не знаем, сколько народу заболело.

— Американские больницы — они закрывались под коронавирус целиком, как российские, или отделениями?

— Нет, у нас закрывалось отделениями. Но меня поражало, что пропали почти все другие пациенты. Да, у нас отменили плановые операции и перевели все амбулаторные визиты на телемедицину. Но куда-то подевались все ситуации, с которыми мы имеем дело каждый день. И сейчас не совсем понятно, куда делись все панкреатиты, все тромбоэмболии, все кровотечения. Их было крайне мало. У нас было реанимационное отделение для пациентов без COVID, и в нём крайне редко появлялось больше трёх-четырех человек. Притом что наша реанимация обычно заполнена.

— Люди с хроническими болезнями просто боялись ходить в больницу, боялись заболеть там коронавирусом?

— К сожалению, это часть ситуации, да. Очень многие максимально задерживали свой визит в больницу, всеми силами пытаясь остаться дома. Потому что действительно было очень страшно.

— Спустя пять месяцев пандемии в таком крупном городе, как Нью-Йорк, что вы начали понимать про коронавирус и про такого рода масштабные эпидемии?

— Про коронавирус я понял, что главное — терпение. Не стоит бросаться сразу считать какую-то новую появившуюся информацию абсолютно верной. Потому что знания менялись в течение недель, если не дней, и это было очень странно. А ещё я с большой грустью осознал, что наша система здравоохранения вообще не приспособлена для больших потрясений.

То есть это вирус с летальностью в районе 1%. По идее, как может такая богатая, такая продвинутая в медицинском плане страна, как Америка, просто упасть на колени перед такой болезнью?

Но мы до сих пор не понимаем, что делать дальше. Мы в бесконечном карантине, мы боимся из него выходить, и это справедливо, потому что мы поняли, что наша система здравоохранения, которая может лечить какие-то совершенно безумные вещи, именно вот в такой ситуации, в ситуации массового количества заражённых, не слишком приспособлена.

— Почему так происходит? Потому что американская система здравоохранения рассчитана именно на огромные затраты страховой медицины или непосредственно больного и не обращает внимания на какую-то, как ей кажется, шелуху — на ОРВИ, на людей с небольшим доходом?

— Экономическая часть в этой ситуации присутствует. Действительно, выгодней делать плановые операции, выгодней лечить от редких дорогих болезней, чем лечить пациентов с какой-то массовой, но не такой интересной проблемой. К сожалению, мы просто жили очень много лет в достаточно комфортном мире, который мало изменялся, было мало таких медицинских потрясений.

Мы вроде как всё знали и примерно представляли, с чем мы будем иметь дело, но когда столкнулись с реальностью, оказалось, что она совсем не такая. И очень многих это потрясло. Многие мои коллеги, включая тех, кто был здесь и во время терактов 11 сентября, и во время эпидемии H1N1, они все были неприятно удивлены ситуацией с коронавирусом. Это было что-то беспрецедентное даже для них.

— Понимаем ли мы, что нам делать, когда случится следующая большая пандемия?

— Несомненно, какие-то уроки мы извлекли. Сейчас, в ситуации респираторного вируса, мы поняли, как работать с изоляцией, как работать с контактами, как накапливать средства защиты, как разобраться с нехваткой аппаратов ИВЛ, если таковая случится. А вот что будет следующим патогеном, мы точно не знаем.

— Что вы думаете: лечение или вакцинация?

Пока, к сожалению, большинство противовирусных препаратов в этой ситуации проваливаются. Мы так и не знаем, что работает в самом начале болезни, до того как состояние пациента ухудшится настолько, что потребуются всевозможные ресурсы для спасения жизни.

— То есть лечения пока нет. И если я правильно понимаю, в ближайшие полгода вряд ли оно появится.

Где-то к середине мая у нас практически исчезли все пациенты с тяжёлым течением коронавируса. Мы закрыли дополнительные реанимации. Сейчас, в общем, работаем как обычно. Я работаю в нескольких нью-йоркских больницах, и везде такая же ситуация.

— То есть тяжёлого течения практически нет. Сезонный вирус?

— Фактически сезонный вирус, да. Сейчас где-то в больнице есть пациент с коронавирусом, но в реанимации их нет, и они не попадают практически. При этом сезонный вирус в Нью-Йорке прошёл, а в Миннесоте, наоборот, сейчас идёт увеличение случаев. Пока очень непредсказуемая и очень странная эпидемиология. Но в Нью-Йорке, действительно, всё прошло именно по принципу очень быстрой экспоненты и очень резкого снижения.

Соединенные штаты Америки могут похвастаться лучшей статистикой выживаемости при онкологических заболеваниях по сравнению с большинством других развитых стран. Это стало возможным благодаря целому ряду факторов. В Америке большое внимание уделяется медицинскому оборудованию. Местные онкологические центры оснащены по последнему слову техники, активно используют инновационные технологии и новые лекарства. Кроме этого, онкология в США предполагает обширный скрининг и более агрессивное противоопухолевое лечение.

Лечение рака в Америке проводится опытными врачами, которые имеют четкую программу действий на каждом этапе терапевтического процесса. Пациентам онкологических клиник предлагаются передовые технологии и инструменты в борьбе с раком в сочетании с поддерживающей терапией, помогающей уменьшить побочные эффекты и улучшить качество жизни больных. Лечение рака в США предполагает мультидисциплинарный подход, означающий, что каждым пациентом занимается целая команда врачей различного профиля.

Как диагностируют и лечат рак в США?

Качественная диагностика и своевременное начало лечения способны значительно улучшить прогноз пациента и повысить шансы на выздоровление. В американских онкологических центрах применяются следующие общие виды диагностики:


  1. Лабораторные тесты. Анализ мочи, крови и других биологических жидкостей помогает врачам выявить отклонения, вызванные злокачественным процессом. Клиники Америки оснащены мощным лабораторным оборудованием, позволяющим проводить сложные анализы, такие как генетическое тестирование, составление молекулярного профиля опухоли, выявление онкомаркеров и др.
  2. Тесты диагностической визуализации. Эти методики позволяют врачу оценить состояние внутренних структур тела неинвазивным путем. В клиниках США используются такие методики, как цифровой рентген, цифровое УЗИ, остеосцинтиграфия, КТ, МРТ, ПЭТ. Благодаря высокотехнологичному оборудованию американские онкологи способны выявить рак на очень ранней стадии, поэтому процент излечившихся пациентов здесь очень высок.
  3. Эндоскопическая диагностика. Это еще один способ, позволяющий врачу заглянуть внутрь тела пациента без хирургического вмешательства. Эндоскопия дает подробную информацию о состоянии тканей, а поэтому считается одним из самых надежных методов диагностики раковых опухолей.
  4. Биопсия. Во время биопсии врач берет образец ткани для лабораторного анализа. Существует несколько способов сбора образцов. Выбор методики будет зависеть от типа раковой опухоли и ее местоположения. Американские онкологи предпочитают наименее инвазивные методы биопсии. Современные системы визуализации позволяют провести биопсию максимально точно, избегая излишней травматизации окружающих тканей.

После комплексной диагностики и постановки окончательного диагноза составляется персонализированный план лечения, учитывающий многие индивидуальные характеристики пациента, такие как возраст, наличие сопутствующих заболеваний, переносимость тех или иных методов терапии и т.д.

Как и в других странах тремя основными направлениями лечения рака в Америке являются:

Онкология в Америке: инновационные методы лечения

Помимо стандартных, проверенных клиническим опытом и временем методик, американские врачи постоянно ищут новые, более действенные способы борьбы с раковыми опухолями.

Лучшие онкологические центры США

В США множество частных и государственных онкологических клиник с разным уровнем обслуживания и разной ценовой политикой. Одними из наиболее известных клиник являются:

Новый крестовый поход Катерина Гордеева — о том, как Америка может победить рак

15 января 2016 MEDUZA

Я очень верю, что последнее обращение президента Барака Обамы к Конгрессу войдет в историю. Если это случится — значит, мы победили. Победили рак. Потому что на самом деле никакие другие победы людям, живущим здесь и сейчас, не нужны. Остановить того, кто убивает самых дорогих и любимых без разбора и скидок на возраст, пол, профессию и вероисповедание — что может быть важнее?

Почти 45 лет назад Никсон полагал, что война против рака будет стоить Америке около 100 миллионов долларов, а продлится пару-тройку десятков лет.

На долгое время это открытие останется одним из немногих светлых пятен в запутанной и полной провалов истории борьбы ученых за право понимать механику развития онкологических процессов — и значит, способов им противодействовать. Легкость, с которой человечеству достался пенициллин (а вслед за ним и другие антибиотики), в онкологии не сработала. Уже в середине 1980-х стало понятно: единого универсального средства победы над раком не будет. Каждый рак будет требовать отдельного исследования, понимания и подбора методов борьбы. Кроме того, спустя четверть века финансирование NCA многократно превысило запланированную сумму, а ее результаты часто становились предметом публичных нападок сторонников какого-нибудь более прагматичного расходования бюджетных средств.

К концу 1990-х ситуация внешне выглядела довольно плачевно — безрезультатно (без ощутимого, сногсшибательного, серьезного результата) потрачены 100 миллиардов долларов. Изнутри все было иначе: установлены обязательные компоненты трансформированного фенотипа, выявлены мутации, лежащие в основе ракового перерождения клеток, разработаны и внедрены десятки принципиально новых противоопухолевых препаратов. Но главное: по всей стране при крупных онкологических клиниках созданы академические центры, в которых на государственные гранты сутками напролет работают сотни тысяч лучших ученых со всего мира. Эти исследователи ищут и находят молекулы, способные в близком будущем стать спасительными лекарствами.

Еще до исторической речи Обамы NCI анонсировал свой бюджет на 2017 год — это больше пяти миллиардов долларов государственных и частных вложений в исследования и медицинские эксперименты. В том числе около 400 тысяч долларов — в профилактику и разъяснительную работу.

В этом контексте рассказывать о том, как с 2010-го по 2014-й на госпрограмму по борьбе с раком российский Минздрав потратил 47 миллиардов рублей, а потом решил программу закрыть, даже как-то неловко.

И описывать чувства россиянина, впервые столкнувшегося с раком — нечестный прием. Вместо того, чтобы стать участником экспериментальной программы по исследованию препарата нового поколения в каком-нибудь серьезном научном федеральном центре, обыкновенный пациент, скорее всего, попадет в районную больницу. И попытается выкарабкаться, получая вместо сертифицированных препаратов нового поколения не всегда прошедшие необходимые исследования дженерики. Индийские, российские, польские.

Главным в этой новой американской войне, войне против онкологических болезней, Обама назначил вице-президента Джо Байдена. И тем, кто слушал американского президента, стало понятно: эта война будет очень личной.

Три года назад сыну Джо Байдена, генеральному прокурору штата Дэлавер Бо Байдену поставили диагноз — рак головного мозга. Судя по всему, Обама был в курсе происходящего в семье вице-президента с самого начала и до самого конца. И когда Бо по состоянию здоровья был вынужден покинуть пост генпрокурора штата, а семья столкнулась с финансовыми трудностями, американский президентпредложил Байденам финансовую помощь. Она не потребовалась. Бо Байден умер в мае 2015 года в возрасте 46 лет. В таких случаях принято говорить: медицина оказалась бессильной. Однако еще несколько лет назад пациенту с таким, как у Байдена, раком обещали два-три месяца жизни. Бо Байден прожил три года, имея возможность работать, строить планы, быть отцом и мужем. Тем больнее для близких утрата — и тем очевиднее необходимость всеми силами двигать науку и медицину вперед.

Именно поэтому Джо Байден — лучший полководец в американской (и общемировой) войне против рака. Для него, как и для сотен миллионов людей на земле, такая война — очень личная штука. И в ней обязательно следует победить.

В 2009 году Винсенту ДеВита, бывшему директору Национального института онкологии США и профессору медицины в Онкологическом центре на факультете медицины Йельского университета, поставили диагноз: рак простаты. Обычно при этом заболевании назначают гормональную терапию, но де-Вита повезло — его коллеги провели ему операцию, которая выходит за рамки стандартного лечения, и это спасло ему жизнь.

Винсент ДеВита уверен, что именно такой порядок лечения должен быть нормой, но бюрократия мешает врачам использовать новые инструменты и препараты, бюрократия мешает внедрять инновации в медицине. Врачи и учёные не говорят открыто об этой проблеме, потому что боятся навредить репутации.

В 1940-е годы тётя и крёстная мать Винсента, Виолета, перестала наведываться в гости к его семье, а родители перестали говорить о ней. Спустя несколько месяцев отец сказал, что тётя больна и хочет видеть своего племянника. Тогда Винсент увидел свою тётю — измождённую, измученную болезнью, сухую. Много лет спустя он узнал, что тётя умерла из-за рака шейки матки, который врачи обнаружили слишком поздно. Стоит сказать, что в те времена лечение опухолей было сложнее, чем сейчас. Врачи, если бы обнаружили опухоль на ранней стадии, могли вырезать её – нанеся пациенту вред, либо использовать радиацию — также не очень полезная для организма процедура. Других препаратов не было.

Через двадцать лет после смерти тёти Виолеты Винсент стал практикантом в Национальном институте рака США. Винсент деВита пишет, что в шестидесятые годы докторов и учёных, которые изучали рак, считались сумасшедшими, неудачниками или сумасшедшими неудачниками. Главный врач в Колумбийском университете не отправлял практикантов в отделение онкологии, потому что это могло навредить их будущей карьере. Переломный момент произошёл после исследования, в котором появилась методика лечения лейкемии у детей с помощью комбинации препаратов, то есть комбинированная химиотерапия. Винсент ДеВита благодаря опыту с этими препаратами разработал курс, который вылечивал 80% пациентов со злокачественным заболеванием лимфатической ткани — болезнью Ходжкина.

Ричард Никсон, президент США, 23 декабря 1971 года подписал Национальную программу борьбы с раком. После этого власти США потратили на эту войну более ста миллиардов долларов. ДеВита рассказывает, что врачи побеждают: к 1990 году общая смертность от рака в США начала сокращаться, а к 2005 снизилось абсолютное число пациентов, умирающих он онкологических заболеваний — несмотря на рост населения. Детскую лейкемию стали лечить, уровень смертности от рака толстой кишки снизился на 40% за двадцать лет, смертность от рака груди — на четверть, почти на 70% снизилась смертность от рака простаты.


Раковая клетка была обычной взрослой клеткой. Но в определённый момент гены, ответственные за подавление нежелательного роста, изменились в процессе мутаций или повреждения. За этим следует ещё одна мутация или отклонение контролирующих элементов гена, и клетка получает сигнал роста и начинает делиться. Из-за того, что ген не сигнализирует о необходимости прекратить делиться, она продолжает разрастаться. Не срабатывает механизм самоликвидации клеток – это механизм, который уничтожает жабры и перепонки на пальцах рук и ног у эмбриона. Будущая раковая клетка обманывает иммунную систему человека, обходя очередное препятствие. Чтобы получить кровь, раковые клетки копируют способность развивать кровеносные сосуды.

Опухоли на этом этапе нужен строительный материал, и она получает его благодаря аэробному гликолизу — этот механизм работает только в условиях развития эмбриона. И после этого раковая клетка должна стать бессмертной: она вырабатывает теломеразу, чтобы организм человека перестал бороться с неограниченным делением клетки.

Рак должен распространяться. Смерть происходит чаще не из-за опухоли в груди или толстой кишки, а из-за метастазов в печени, мозге, костной ткани. Клетки перемещаются по организму.


Роберт Вайнберг в своей работе даёт понять, что для победы над раком нужно воздействовать на все его признаки одновременно. Нужно искать новые способы, проводить клинические испытания, произвольно сочетать различные препараты для одновременного воздействия на каждый из признаков. Этот метод может принести результаты, но государственные нормы не позволяют учёным уйти от общепринятой практики и импровизировать для достижения этих результатов.

Координация между структурными подразделениями отсутствует. Есть центр — Национальная программа по борьбе с раком. Есть Национальный институт рака. Сорок лет назад, когда Никсон подписывал Национальную программу, было три онкологических центра на территории США. Сейчас этих центров гораздо больше, и целая сеть клиник подвергается контролю со стороны Программы и Национального института рака. У этих центров, имеющих огромный практический опыт в лечении рака, нет возможности самим искать новые способы, применять комбинированное лечение, проводить клинические исследования и вносить изменения в них. Действующие нормы не дают этим центрам никакой свободы, лишая пациентов и их семьи шанса на спасение.

Винсент ДеВита поднял вопрос о необходимости изменения системы финансирования центров. За сорок лет этот механизм устарел, пора руководителям онкологических центров самим распоряжаться средствами и внедрять эффективные исследовательские проекты. При всех этих сложностях борьба с раком в США продвигается вперёд, рассказывает ДеВита.

Комбинация новых технологий с существующими нужна для того, чтобы поднять лечение рака на новый уровень. А для этого онкологическим клиникам и врачам, спасающим людей от страшных недугов, нужна свобода – как в исследованиях, так и в распоряжении средствами.


НЬЮ-ЙОРК, 6 июня. /ТАСС/. Впервые в истории противостояния с раком, американским врачам удалось с помощью массивной иммунотерапии излечить злокачественную опухоль груди в четвертой, конечной стадии.

  • Исследование в невесомости российского лекарства от рака будет стоить около 500 млн рублей
  • РФФИ и институты США намерены поддержать исследования методов борьбы с раком
  • Росатом проводит доклинические испытания нового препарата для лечения рака печени
  • Хирург-онколог рассказывает о своем опыте борьбы с раком в проекте "Жизнь человека"

Группа ученых из Национального института рака в Бетезде (штат Мэриленд) и медицинского факультета Университета Ричмонда (штат Вирджиния) сумела путем массивной инвазии Т- лимфоцитов самой пациентки разрушить злокачественную опухоль груди 49-летней американки.

Методика терапии и результаты революционного метода лечения рака опубликованы в последнем выпуске американского специализированного журнала Nature Medicine.

Когда результаты кардинально превосходят ожидания

История болезни Джуди Перкинс была банальна беспомощностью врачей, видевших больную с четвертой стадией рака груди и "веером" распространяющихся по всему организму метастаз.

Поначалу коллеги исследователей восприняли предложенную ими методику скептически. Хотя название процедуре, заключающейся во внутривенном введении большого числа иммунных клеток самой пациентки, специально подготовленных и обработанных, было уже подобрано. Ученые назвали данную методику "живым лекарством".

Т-лимфоциты - это кровяные тельца, обладающие функцией уничтожения патогенных субстанций, проникающих в кровь человека и вызывающих генетические аномалии.

У Перкинс были выявлены 4 из 62 имеющихся аномалий клеток, которые "высвечивались" с помощью приборов. Из "охотившихся" на эти 4 аномалии лимфоцитов и были приготовлены своего рода медикаменты за счет многократного увеличения их числа в лабораторных условиях. Именно массивная атака лимфоцитов оказала разрушительное воздействие на раковые клетки пациентки, приведшее к полной ликвидации опухоли в течение трех месяце, отмечают медики.

Перспективы применения "живых лекарств" безграничны

Иммунотерапия, в данном случае успешно заменившая и жестокую по сути химиотерапию и уродующую хирургию, по своей сути вызывает стимуляцию естественных процессов, происходящих в организме человека, констатируют исследователи. Для успешного лечения надо только умножить многократно количество имеющихся лимфоцитов, заведомо губительных для тех или иных патологических образований организма, и провести массированную, почти шоковую для новообразований, терапию.

Врачи не исключают, что в недалеком будущем станет возможным излечение рака простаты, легких, злокачественных новообразований кишечника, мочевого пузыря. При совершенствовании методики, по мнению исследователей, можно будет успешно бороться с раком крови, кожи и даже мозга.

Как заявил онколог из Института исследования рака в Торонто (Канада) Ласло Радваний, результаты лечения больной американки "беспрецедентны". Столь впечатляющий успех при терминальной стадии рака ошеломляет и внушает надежду, заключил ученый. "Мы находимся на заре грандиозной революции, которая покажет путь к главной нашей цели - механизму мутации здоровых клеток в злокачественные и позволит как предупредить их возникновение, так и быстро ликвидировать уже появившиеся", - считает исследователь.

В свою очередь Алан Мельчер, профессор-иммунолог Лондонского института исследования рака, подчеркивает, что данная методика позволяет атаковать рак в его наименее поддающейся общепринятому лечению стадии.

Вместе с тем, как подчеркивает онколог Петер Джонсон из клиники в британском Саутгемптоне, предложенная методика очень специфична, сложна и лишь подтверждает мнение многих ученых о том, что самое трудное - "высветить" именно те тела, на которые будут воздействовать Т - лимфоциты.

Читайте также: